Впрочем, нет. Одно возражение все-таки прозвучало. Узнав вечером 23 мая о выборе Петра II, Елизавета Петровна что-то придумывает, зовет Бассевича, беседует с ним и утром 24 числа посылает министра в Петербург с таким письмом на имя Меншикова:

«Светлейши[й] княсь.

Хотя б желала вас самаго видить и [о]бо всем переговорить, но, понеже, вам известно, случей меня до сего не допущает, чтоб могла вас видеть, того ради, можете быть известны чрез господина графа Басавича, о чем оной будет предл[а]гать. Изволте и быть вероятны, что оною мою камисию верно я выше означенному графу Басовичу поручила. На чем надеюся, что о Ваша Светлость сего не оставите, ибо во оном весьма благонадежна, понеже во всех моих делех от вас оставлене не была никогда. В чем и ныне без сумнения остаюсь. Елисавет. Майя в 24 день 1727 году».

К сожалению, триумфатор дверь парламентеру не отворил. Тот контактировал с группой риска. Не дай Бог, подцепил сам оспу и заразит императора! Пусть потерпит немного. Попытки голштинского министра пробиться к Данилычу вечером в среду или в четверг утром успехом не увенчались. А после трех часов пополудни 25 мая стучаться в ворота дворца было поздно. Так Александр Меншиков, не сознавая того, фактически подошел к краю пропасти. Ведь Елизавета Петровна неспроста приезжала к нему погостить. И происки Мардефельда – отнюдь не случайность. Дочь Петра Великого во избежание лобового столкновения с первым соратником батюшки постаралась в те майские дни аккуратно дискредитировать в глазах Петра Алексеевича Александру и Марию Меншиковых. А чтобы нащупать слабые места двух, бесспорно, красивых и слегка застенчивых (отсюда – обвинения в холодности) девушек, требовалось понаблюдать за ними в быту, то есть в привычной для них домашней обстановке. Как видим, за двое суток цесаревна в значительной степени преуспела в реализации отчаянной комбинации. Уже около полудня 18 мая Наталья Алексеевна по секрету шепнула Рабутину (с девяти тридцати до десяти часов пополуночи австриец поздравлял с восшествием на престол государя; затем посетил великую княжну) о «сильнейшей» неприязни, которую брат питает к собственной невесте. Причем ранее ни о чем подобном посол от детей не слышал. Да, не заболей епископ Любекский оспой, семнадцатилетняя тетушка обратила бы в свою веру племянника, и помолвка никогда бы не состоялась. Мальчик набрался бы храбрости для вежливого отказа князю^{36}.

Однако человек предполагает, а Господь располагает! Вынужденная отлучка принцессы на левый берег Невы и провал миссии Бассевича позволили Меншикову совершить обряд обручения, и перед Елизаветой вновь замаячил тяжелый выбор: либо еще один шаг к власти, либо благополучие близкого тебе лица. Это больше всего угнетало цесаревну. Толстого она мало знала. А с Александром Даниловичем ее многое связывало. Девочка выросла подле него, часто заменявшего ребенку отца. Князь воспитывал, игрался с нею, баловал… Как же теперь поднять руку на дорогого и родного человека?! А с другой стороны, Елизавета – политик от Бога – наделена редким природным даром, способным обеспечить высокую эффективность управления государством. И неужели из-за жалости к Меншикову екатерингофская затворница должна зарыть в землю уникальный талант и зачахнуть от тоски?! Не напрасна и разумна ли такая жертва?! Но все же у красавицы не хватило духу переступить через старого друга семьи.

Мораль одолела честолюбие, и в итоге по возвращении в столицу дщерь Петрова впала в депрессию, которая выразилась в лихорадочном желании выйти замуж за кого угодно и тотчас умчаться куда-нибудь за границу. Бассевич подкинул идею сочетаться с Адольфом-Фридрихом – братом Карла-Августа. Цесаревна откликнулась на инициативу благосклонно, посулила тайному советнику пост гофмаршала, а гувернеру скончавшегося жениха, барону Бэру, – гофмейстера у себя при дворе. Потом, правда, «по некоторым уважительным причинам» (министры вроде бы возмутились назначением в управляющие иноземца, да к тому же беспокойного Бассевича) кандидатуру преемника епископа Любекского отклонили. Бассевич ушел назад к герцогу, а Бэр по выписанному 20 июня (1 июля) Иностранной коллегией паспорту выехал в Германию. Между тем возле Елизаветы закрутился новый сват – Мардефельд, которого, кстати, также взбудоражил Бассевич. Посланник расхваливал сына маркграфа Альберта Бранденбургского. А девице без разницы. Карл, так Карл. Она не против и разрешает прусскому дипломату договариваться об условиях брака с будущим свекром и российскими министрами. Герцог Голштинский намерение свояченицы «сродниться с могущественным домом» одобряет. Та же ведет замкнутый образ жизни в Летнем дворце, покидая убежище изредка и, как правило, в компании сестры (И и 14 июня Анна и Лиза навестили Меншикова; 12 и 17 июня князь сделал ответные визиты). Общество объясняет меланхолию жизнерадостной принцессы печалью по несчастному принцу Этинскому. Героиню светских сплетен такие толки вполне устраивают^{37}.

Хандра у Елизаветы продлится до конца июня, после чего цесаревна, словно очнувшись от спячки, возобновит борьбу за российскую корону. Что повлияло на пересмотр прежней позиции и послужило основанием для объявления войны Светлейшему? Вопрос сложный. Скорее всего, отшельницу шокировал масштаб репрессий, которые князь обрушил на оппозицию, разоблаченную им в апреле не без помощи цесаревны. Из-за нее ни в чем не повинные люди терпели притеснения. Ей, следовательно, надлежало вмешаться, свалить беспощадного Голиафа, прекратить вакханалию ссылок и разжалований, а попутно расторгнуть ненавистную помолвку Петра и Марии.

Александр Данилович действительно перегнул палку. Толстым, Девиэром, Бутурлиным, Скорняковым-Писаревым, Нарышкиным, Ушаковым и Долгоруковым не ограничился. Екатерина закрыла судебное производство слишком рано. До того как он сумел распутать все нити заговора и добыть весомые улики на каждого (очевидно, Петр II не пожелал возобновлять допросы и пытки). В то же время процесс Девиэра наглядно продемонстрировал, насколько непопулярен баловень судьбы среди сотоварищей и подчиненных. Даже приятель Алексей Васильевич Макаров осмелился возроптать. Чего же тогда ожидать от прочих? Новых интриг и комплотов?! Тут хочешь не хочешь, а нужна серьезная профилактическая мера – выборочная чистка госаппарата, под которую попадут те, кто по должности близок к императору, – придворные, учителя, члены царской семьи, крупные сановники…

Первым разгрому подвергся кружок подруги Екатерины – Аграфены Петровны Волконской. 27 апреля Егор Иванович Пашков – фактический агент Светлейшего при княгине, которому патрон давно наказал шпионить за Толстым, – донес со слов хозяйки салона о намерении Петра Андреевича пожаловаться царице на самоуправство и высокомерие Меншикова. Неблагонадежную компанию прикрыли в течение недели. Императрица допрашивать Волконскую запретила. Зато согласилась на удаление влиятельной женщины в подмосковную деревню. 2 мая ей вручили подорожную. Затем учинили обыск. Меншиков рассчитывал раскопать в бумагах что-либо на трех конфидентов знатной дамы – С. А. Маврина, А. Петрова (Ганнибала) и И. А. Черкасова. Два других завсегдатая княжеского дома – Е. И. Пашков и А. Б. Бутурлин (камер-юнкер с 1 января 1727 года; человек Елизаветы Петровны) – князя не интересовали.

Однако в документах ничего предосудительного не нашли. Поэтому троицу выдворили из Петербурга под видом важных служебных командировок. Абрам Петров – учитель математики великого князя – 8 мая получил задание проинспектировать Казанский кремль. В июле арапа отослали еще дальше – в Тобольск, строить на границе с Китаем какую-то крепость. Степан Маврин – предшественник Остермана на посту главного педагога Петра Алексеевича – отправился вслед за инженером в Сибирь, к новому месту назначения. Кабинет-секретаря Ивана Черкасова 23 мая Меншиков разжаловал в обер-секретари Синода и спровадил в Москву описывать ризницу патриархов. По-видимому, Александр Данилович подозревал Ивана Антоновича в дурном влиянии на начальника – Алексея Макарова. Тайного советника Светлейший наказал мягко: упразднив Кабинет Ее Величества, облагодетельствовал менее престижным президентством в Камер-коллегии (8 июня, ориентировочно, первый рабочий день нового налогового министра). Впрочем, отношения с ним не разорвал, приглашал иногда к себе побеседовать, а то и посидеть за обеденным столом. Вероятно, чиновника настигла временная немилость, и по прошествии определенного срока его положение восстановилось бы.