Прошкину хотелось перекреститься. С самого утра. Желание это было насколько беспочвенным, настолько же и непреодолимым. Ну вот, зачем ему, скажите, креститься? Только все утрясаться стало, а Прошкин — возьмет и публично перекрестится. И как на такой жест начальника районного НКВД, пусть даже и бывшего, выпускника курсов атеистической пропаганды при ВПШ отреагирует прогрессивная общественность? Известно как…

В конце концов, Прошкина ведь в тюрьму не посадили, не разжаловали даже, ни из НКВД, ни из партии не выгнали — а наоборот — новую ответственную работу поручили, несмотря на скверную историю, в которую Прошкин — что правду-то скрывать — по глупости — не по злому умыслу! — по простой человеческой глупости ввязался. Прошкин может и не самый выдающийся стратег или криминалист, но человек разумный. А разумный человек в такой жизненной ситуации креститься не будет. Даже, если ему этого очень хочется. И Прошкин креститься, перед тем как проходить инструктаж перед вступлением в новую ответственную должность, не стал. А вместо этого сплюнул сквозь зубы и правой ногой переступил порог областного Управления, где и должен был проистекать инструктаж.

Может это здание на него так угнетающе действует? Пытался понять собственное угнетенное состояние Прошкин — Управление ГБ НКВД занимало бывшую Свято — Сергиевскую Лавру. Сводчатые потолки, гулко отдающиеся по коридору шаги, узкие окна все еще фильтрующие солнечные лучи сквозь узорчатые витражные стекла, да просвечивающие местами сквозь новую штукатурку лики святых, — именно они так расшатали от природы крепкую нервную систему Прошкина? Вряд ли — Прошкин, по должности, бывал в этом здании уже четвертый год и все эти годы кроме радости от царящей тут в летнее время прохлады никаких эмоций не испытывал. Не прерывая аналитических штудий, Прошкин привычно толкнул дверь зала заседаний и просто обмер от недоумения…

На основательном дубовом стуле рядом со столом — длинным, покрытым, как и положено казенному столу, зеленым сукном, имело место необъяснимое явление. Явление было облечено в такую же как у самого Прошкина форму, с таким же как у Прошкина ромбиком — то есть являлось майором НКВД! И при этом подпиливало ухоженные ногти изящной пилочкой с перламутровой ручкой! Расскажи Прошкину кто-нибудь про такое — он ни за что бы не поверил!

С появлением Прошкина феномен не прервал своего черного дела, а только коротко взглянул на него и продолжал мирно шуршать пилочкой.

Опешивший от такого зрелища Прошкин сел на стул, даже не поздоровавшись, и невольно стал изучать представшее перед его глазами явление более подробно. Феномену от роду имелось ну максимум годочков 25… И то вряд ли. Конечно, назвав форму этого молодого человека такой же, как у него, Прошкин — вообще, имевший свойство торопиться с выводами, на что ему неоднократно указывали вышестоящие товарищи — погорячился. Форма только казалась такой же. Стоило хоть немного присмотреться, чтобы заметить это. Была она уж очень в пору своему хозяину — то есть шилась по заказу, а не выдавалась со склада. Да и мануфактуру для пошива этой формы использовали куда как лучше, чем на казенное добро, облачавшее Прошкина. Портупея же и сапоги — были из кожи качества самого высокого — как у тех армейских чинов, которые преподавали у Прошкина в Академии. Сапоги тоже на заказ сшили, отметил Прошкин, разглядывая обувь закинувшего ногу за ногу диковинного посетителя, — каблуки высоковаты для форменных, да и кожа слишком хороша. После нескольких минут такой умственной работы Прошкина посетило озарение — должно быть перед ним ни кто иной, как артист кино или театра, который готовится создать и донести до зрителей положительный образ сотрудника НКВД, и потому изучающей работу органов прямо на месте. Прошкин с облегчением вздохнул, налил себе водички из графина, отпил, и уже совершенно спокойно стал разглядывать своего визави — так нагло пялиться на коллегу, пусть и более молодого, — дисциплинированному служаке Прошкину было бы просто неудобно.

Что и говорить — «артист» был парнем смазливым — до подлинной мужской красоты в понимании Прошкина — он, конечно, в силу небольшого росту, и хрупкого сложения, тщательно замаскированных хорошо подогнанной формой и высокими каблуками, не дотягивал, зато у барышень успехом наверняка пользовался. Да и в театре запросто мог исполнять принцев или князей — вроде половецкого князя Кончака из оперы «Князи Игорь», которую Прошкин в прошлом году посетил не где-нибудь, а Большом театре. Потому что лицо у парня было красивое, холеное, но — как бы точнее выразится — восточное, какие бывают у жителей Туркестана. С выразительными миндалевидными карими глазами, разрезом напоминавшими тех породистых арабских жеребцов, что экспонируют на выставках. Тонким, как пишут в старорежимных романах, точеным носом и изящно вырезанным нервным (ну, только чтобы не сказать, капризным — мужик ведь все-таки — хоть и артист) ртом. А вот ресницы у него, с точки зрения Прошкина, были просто до неприличия длинными — настолько — что отбрасывали густую тень на оливковые с гладкой кожей щеки. Наверное, чтобы как-то компенсировать этот явный недостаток, «артист» время от времени надменно поднимал вверх и хмурил аристократические черные брови. В общем и целом, вид у этого типа был просто наглый и совсем не располагающий к общению…

Прошкин вынужден был прервать свои психологические изыскания — в зал заседаний пыхтя и переваливаясь вошел его, Прошкина, многолетний руководитель — Владимир Митрофанович Корнев, начальник областного НКВД и еще один персонаж. Образ «артиста» померк в сравнении со спутником Корнева в одну секунду. Человек этот был высок и измождено худ. Мертвенно бледен, и присыпан бледной же пудрой. Его волосы, брови и ресницы присутствовали на голове, но не имели цвета, как и сами глаза — которые нельзя было назвать иначе как водянистыми. Одет человек был в полувоенный черный френч, такие же черные брюки и черные по-щегольски остроносые заграничные туфли. Даже мгновенного взгляда на него хватило Прошкину чтобы сорваться — маленький ребенок, который живет внутри каждого взрослого человека, даже если он и сотрудник НКВД, и отучился на самых атеистических и самых высших курсах, пролепетал — «Матерь Богородица сохрани и помилуй» и многократно истово перекрестился. По счастью произошло это неадекватное действо только в глубинах сознания Прошкина. Зато ему сразу стало легче, и он даже придал своему лицу подобающее случаю выражение суровой готовности.

Корнев демократично манул рукой — сидите, мол, товарищи, — не будем времени терять напрасно. И скороговоркой начал:

— Вот товарищи, знаете сами международная обстановка такая, что каждая минута на вес золота, так что без преамбул обойдемся. Все люди взрослые и сознательные. Из вас формируется специальная группа, — тут Корнев запнулся, отер лицо клетчатым платком и незаметно посмотрел в блокнот, запамятовав название группы, — Специальная группа по при… привенти… превентивной идеологической контрпропаганде. Вы являетесь ее руководящим составом. То есть империализм изобретает изощренные способы оболванивания советских граждан, и своего местного пролетариата. Нам надо этому противопоставить сами знает что… Вот, товарищ Ульхт, прибыл недавно из нацистской Германии, где осуществлял разведывательные мероприятия в этой связи и лучше меня вас в курс введет.

Товарищ Ульхт заговорил. У него, оказывается, и рот имелся. Правда, с такими тонкими губами, что вне процесса речи их и видно-то не было. Говорил он глубоким, хрипловатым голосом с ощутимым иностранным акцентом: