До чего все-таки Корнев умный дядька, в который раз поразился Прошкин и закончил мысль:

— Конечно, человек, которого хотят убить враги — сам врагом не может быть! — Прошкин даже представил себе забавную сцену — вызывает начальство на ковер какого-нибудь командарма Иванова и отчитывает как мальчишку — Где это тебя Иван Иванович носило? — А командарм в ответ — Боевого товарища — комдива Деева проведывал в госпитале. Но начальство не унимается — Эк, не хорошо — его ведь неделю назад бывший кобмриг Сидоров, немецким шпионом оказавшийся проведывал. Командарм же Иванов, не моргнув глазом, отвечает — Так ведь от того и был там этот коварный враг трудового народа — что подло извести хотел товарища Деева, а я вот разобрался в ситуации. Позаботился о жизни и здоровье легенды Красной Армии. Умно придумано — что и говорить — инкриминировать некому и нечего. А если кто что и писал — то быстренько изымали, что бы лишних разговоров не вызывать…

— Уяснил! — обрадовался Корнев и продолжил, — Вот помяни мое слово, день — два и сюда, к нам в Н., как в палату к Дееву, зачастят такие персоны — каких мы раньше только в газетах на портрете видели…

Только такая перспектива Прошкина, как и Корнева совершенно не радовала.

За разговором время пролетело быстро, короткая майская ночь уступала место первым неуверенным солнечным лучам. Корнев поднялся и махнул Прошкину:

— Пойдем, представление смотреть…

Прошкин молча последовал за начальником. Тот привел его к отдельному входу конюшни и картинным жестом толкнул одну створку ворот. Прошкин чуть не вскрикнул. Он хоть и не был заядлым лошадником — но, то, что два красавца — жеребца, которых раньше он никогда в местной конюшне не видел, представляют собой настоящее сокровище, было понятно даже ему.

— Откуда же такие? — только и смог выдохнуть Прошкин.

Корнев иронично хмыкнул — учить Прошкина еще и учить!

— Подарки. Товарищу Дееву. От испанских коммунистов — вороной. А белый — от английских. Чистых арабских кровей кони.

— Так ведь Деев много лет болел, вряд ли мог в седле удержаться, а сейчас и вовсе умер — зачем ему кони? — Прошкин совершенно не понимал что происходит.

— Ну, кто может иностранным коммунистам запретить подарить лошадь легендарному герою гражданской войны? Пусть даже и больному? Вот он сам умер, а лошади остались, — пожал плечами Корнев, и продолжил — Баев по утрам их выезжает. С шести до пол девятого. Как штык. Очень дисциплинированный молодой человек. Сам увидишь.

Он прихватил полевой бинокль и повел Прошкина в рощицу на холмике за конюшней. В шесть — десять действительно возник Баев на белом жеребце.

Манера езды на коне — что-то вроде почерка — у каждого своя — не спутаешь. Баев владел конем просто великолепно. Идеально. Безупречно. Артистично. В скудном лексиконе Прошкина просто не было достойных слов для описания. Несмотря на боевую юность, проведенную среди конских копыт и тачанок, он не мог припомнить ничего подобного тому, что видел сейчас. Но когда конь под Баевым начал выписывал невообразимые и совершенно бессмысленные кульбиты, похожие на танец, Прошкин не выдержал:

— Он что в цирке выступать собрался?

— Это Прошкин — темный ты человек! — это выездка называется. Спорт такой. Англичане придумали, — пояснил Корнев. Пока Прошкин мотался по Москве — местные товарищи тоже времени даром не теряли — порадовался за коллег Прошкин.

Владимир Митрофаныч посмотрел на часы и решительно потащил Прошкина в дальновидно припаркованный у рощицы автомобиль:

— Пока он с лошадями тут исполняет, мы домой к нему быстренько заскочим, я ребят оставил — в квартире напортив — присматривать за ним. Но, раз уж такое дело, что надо с ним дружить — отпущу их от греха…

— Он в летчики готовится — вот честное комсомольское! — эмоционально отчитывался о проделанной работе молоденький сотрудник, наблюдавший за квартирой Баева, — Как проснется утром по полчаса кружится. Ровно тридцать минут — мы по хронометру засекали, с постоянной скоростью. Всегда по часовой стрелке. Только положение рук меняет. Нас таким упражнениям в планерном клубе учили.

Пока Прошкин слушал эти разглогольсвования, у него снова краешком мелькнуло в голове что-то связанное с Туркестаном, но он так и не смог вывести этот осколок озарения на уровень логической мысли, пригодной к выражению словами.

Едва освобожденные от обязанностей наблюдателей сотрудники вышли, раздухарившийся Корнев снова быстро ухватил Прошкина за рукав и потащил — на этот раз через улицу прямиком к дверям квартиры Баева, расположенной на втором этаже еще дореволюционного доходного дома.

— Ой, разве можно…. ну без санкции… … … — усомнился в обоснованности действий начальника законопослушный Прошкин, наблюдая как Корнев лихо гнет зубами обычную дамскую шпильку с явным намерением наведаться в жилище, несколько дней назад занятое «идеальным сыном». В отличии от профессионального чекиста Прошкина, Корнев был профессиональным революционером еще с далеких царских времен и над вопросами формального соблюдения законности и прочей бюрократии задумывался редко, поэтому нерешительность Прошкина вызвала у него легкое недоумение:

— А кто же узнает? Мы ж быстро и аккуратно! — и Корнев поковырял в замке изогнутой шпилькой, замок тихонько и нервно скрипнул и дверь открылась…

В старинном неопределенной конфигурации коридоре царил мрачноватый полумрак. Прошкин толкнул дверь в комнату и хотел было войти — но отпрянул, потому что в первую минуту ему показалось, что там стоит какой-то усатый человек. Решительно настроенный Корнев тоже отпрянул, поддавшись иллюзии, но потом все-таки толкнул дверь, и Прошкин с облегчением вздохнул — комната была пуста. На стене, прямо напротив двери, чуть ниже уровня глаз, висел портрет товарища Сталина. Точнее сказать на стене висело огромное, тяжелое зеленое мусульманское знамя. Поверх знамени аккуратно по центру и располагался портрет Вождя. Но он не был просто прибит к стене. А свешивался на длинных, тонких, но прочных нитях, прикрепленных к пололку, как картина в музее. Когда сквозняк тихонько шевелил нити, портрет покачивался, тяжелое знамя шуршало, создавая иллюзию, что в комнате кто-то есть.

Будь Прошкин и Корнев более трезвыми и менее взвинченными, им вполне хватило бы этой иллюзии присутствия и в комнату они ни за что не вошли бы. Но даже сейчас, когда товарищ Сталин строго смотрел с портрета на непрошеных гостей, Прошкину стало как-то не по себе, от допущенного им нарушения законности. Хотя, раз уж он совершил такое противоправное действие — останавливаться на полпути уже не имело смысла.

Помимо портрета в комнате имелся большой пушистый восточный ковер на полу, еще один такой же лежал на огромной двуспальной кровати, кроме того, в комнате находился китайский походный лаковый ларь со множеством выдвижных ящичков и с десяток узких коробок в деревянной упаковке. Надо полагать, Баев еще не до конца распаковался. В непосредственной близости от кровати располагался массивный серебряный кальян, обильно инкрустированный каменьями, а на стене, противоположной окну, красовалась вставленная в рамку упомянутая грамота штаба округа, а под ней — две самые обыкновенные казачьи сабли. На китайском ларе стояла какая-то странная треугольная пирамидка и песочные часы.

Мудрый сыщик Корнев перевернул песочные часы и засек время по своим — обыкновенным. Прошкин соображал слабо — тем более что в помещении было темно из-за толстых портьер и душно из-за наглухо закрытых окон. К тому же, в спертом воздухе царил какой-то тяжелый сладковатый запах ни то восточных духов, ни то редких пряностей, неприметно заглушавший рациональный голос сознания. Пытаясь найти источник запаха, Прошкин заглянул сперва в длинные ящики — там он обнаружил множество аккуратно завернутых в пергамент, тонкое сукно или замшу предметов холодного оружия. В основном старинных. Даже шпаги в одном из ящиков лежали! Интересно, что это? Тоже подарки братских коммунистических партий? Или может боевые трофеи покойного товарища Деева?