— Да, ты бы не боялся на моем месте? Хочешь, покажу?.. Смотри!

Кадыркул повернулся спиной к Болатбеку, задрал свой чапан почти на голову.

У Болатбека сжалось сердце. На худой грязной спине он увидел багровые рубцы, много рубцов — следы, которые оставила плеть Каражана.

— Чего же ты терпишь? Удрал бы давно от него.

— Куда мне бежать? — пожал плечами Кадыркул. — Некуда. Никого у меня нет…

— У меня тоже ни отца, ни матери, — сказал Болатбек. — А если б так со мной обращались, клянусь, убежал бы куда глаза глядят!

Кадыркул покачал головой.

— Это говорить легко…

— Не веришь? Я даже к твоему дяде ходил за тебя заступаться…

— Ну да? И что ему сказал?

— Чтобы не смел тебя бить. Не имеет права…

— А он что?

— Ничего… Выгнал. Ругался…

— А не бил?

— Попробовал бы!

— Да, — с завистью вздохнул Кадыркул. — Потому что за тебя есть кому заступиться. Дед и бабушка здесь…

— У меня еще старший брат есть. Посильней твоего Каражана. И сестра старшая. А у нее муж — Мусирали… Его здесь все знают. Тоже сильный… Он мне вместо отца.

Но тут Болатбек спохватился. Чего он расхвастался, в самом деле? Перед кем? Перед несчастным пареньком, у которого действительно никого близкого нет на свете?

— Послушай, — сказал Болатбек, — отчего он с тобой так? Ведь все-таки дядя, не чужой…

— Какой он мне дядя? Брат моей мачехи… Когда она и мой отец заболели и умерли, Каражан весь наш скот продал, а деньги себе взял… Думаешь, он такой бедный?

— Богатый в пастухи не пойдет.

Кадыркул рассмеялся.

— Э, для отвода глаз скот пасет. Я-то знаю. У самого денег, наверно, целая куча. И сбруя серебряная… Ковров не перечтешь… Все попрятал.

— Где же он прячет?

— Где? А…

Кадыркул запнулся, испуганно поглядел по сторонам и сказал почти шепотом:

— Нет… Этого я не скажу… Не могу… Если узнает, сразу убьет меня… Да и нехорошо…

Болатбек не стал выспрашивать, хотя очень хотелось узнать, куда богачи прячут свои сокровища. В книжках он об этом ничего не читал. Да и книг, по правде говоря, прочитал еще совсем мало.

И он стал говорить о другом.

— Я в этом году третий класс окончил, — сказал он. — В четвертый перешел. А ты в каком?

— Ни в каком, — сказал Кадыркул смущенно. — Я не учусь. Каражан не отпускает.

— А сам-то хочешь учиться?

— Конечно. Только не для таких, как я, эта школа.

— Я помогу. Клянусь!

— Как тут поможешь? Ничего ты не сделаешь.

— А вот сделаю! Пойду к нашему учителю, к Сай-масаю. Знаешь его?.. Он хороший человек. Сразу запишет тебя в школу и вызовет. Сам с тобой говорить будет.

— Мне Каражан ни с кем не велит разговаривать. Если до него дойдет, не знаю, что он со мной сделает.

— Да не бойся! Что ты всего боишься? Учитель — большой человек. Как вон та гора… Его все уважают. Не пойму, почему он сам тебя до сих пор не вызвал? Как других ребят…

— Откуда я знаю… А ты правда поговоришь с ним?

— Честное пионерское. Я ведь пионер.

— А что это такое?

Болатбек удивился: не знать таких вещей! Это уж действительно… Но ему пришлось немного подумать, прежде чем ответить.

— …Пионер — это… ну… джигит, понимаешь? Не совсем еще джигит, но обязательно будет джигитом. А сейчас готовится к этому… Как всадники перед тем, как на кокпар [13] выйти… Пионеры должны быть, как джигиты — храбрые, честные и верные друзья к тому же… Хочешь быть моим другом?

— Хочу, — сказал Кадыркул, ни на секунду не задумываясь.

— Тогда снимай чапан! — приказал Болатбек и начал стаскивать свою рубашку.

Кадыркул, не удивляясь и не спрашивая, последовал его примеру: он ведь прекрасно знал, что, когда люди клянутся в дружбе и верности, они должны прикоснуться друг к другу грудью.

Абишбай вошел в юрту, присел у входа, снял с головы потрепанный треухий тымак. Видно было, что старику жарко, что он устал и очень огорчен чем-то.

Он заговорил, как это часто с ним бывало, ни к кому не обращаясь:

— Еще вчера обещал прийти и не идет… И сегодня тоже… Хожу, хожу за ним, а он никак… О Аллах, помоги ей выбраться из плена болезней! Протяни руку милосердия… Я ведь могу обратить к тебе только пустые мои слова, а настоящих молитв не знаю. Тот же, кто знает, не приходит уже второй день… Что же делать, научи меня?..

Болатбек понимал, конечно, отчего Абишбай так расстроен. Догадывался и о ком говорит.

Уже несколько дней бабушка Аккыз не вставала с постели. С каждым часом ей становилось все хуже.

Быстро пришло в запустение хозяйство, в юрте стало неуютно, уныло. А как было хорошо и приятно, когда она хлопотала у домашнего очага! Казалось, не торопится, но все, решительно все успевала сделать, везде навести порядок.

— Бабушка, — тихо позвал Болатбек.

— Что, мой жеребенок? — слабым голосом откликнулась она.

— Как себя чувствуешь? Сегодня лучше, правда?

— Оллай, истинная правда, мое солнышко.

Аккыз знала, что говорит неправду, что лучше ей не становится — болезнь делает свое черное дело, но очень уж не хотелось огорчать внука.

— Идет! — громко крикнул от входа Абишбай. — Слава Аллаху! Да отодвинет он черную тучу беды!..

И в юрте появился Каражан.

Вошел он не как обычно, а каким-то особым, торжественным, плавным шагом, словно нес в руках чашку с молоком и боялся расплескать. Но в руках у него была не чашка, а четки, которые он медленно перебирал.

Он приблизился к Аккыз, засучил рукава своего халата, взял ее худые, сморщенные руки, сначала одну, потом другую и пощупал пульс. Потом внушительно помолчал, склонив голову набок, и наконец заговорил:

— Абишбай-ага, очень плоха твоя старуха, очень. Трудно будет ее вылечить. Много-много молиться надо… В нее проник вредный дух Желтой Птицы — видишь, какая сама она желтая? Может быть, съездишь в Алма-Ату, привезешь муллу Джанайдара? Большой человек Джанайдар… У меня, сам знаешь, времени мало — за стадом следить надо… сил мало…

— Да разве хватит у меня, чтобы расплатиться с Джанайдаром? — огорченно проговорил Абишбай. — Бедность, говорят, и щедрому руки скует… За малые деньги он не поедет, а много у меня нет. И дорога долгая: пока доедешь, пока вернешься, болезнь ждать не станет…

Каражан молча перебирал четки, и по лицу его нельзя было догадаться, о чем он думает.

— …Ты ведь тоже мулла, — умоляюще продолжал Абишбай, — прошу тебя, сделай милость, найди время, помолись, как надо. Я ничего не пожалею…

Еще некоторое время Каражан молчал, прикрыв глаза. Потом сказал:

— Да простит нас всех Аллах, Абишбай-ага. — Он бросил взгляд в сторону неподвижно стоявшего Болатбека. — И этого непочтительного мальчишку тоже… Я сделаю все, что могу. Буду читать молитвы… Только одно еще хочу сказать. Мы с тобой соседи. И добрые друзья, верно? Но в пословице как говорится? Где дела начинаются, там дружба кончается… Так что давай договоримся сразу: ты, Абишбай, даешь мне, чего я пожелаю.

— Пусть будет так, Аллах тому свидетель, — отвечал обрадованный Абишбай. — Начинай скорее, не теряй времени, заклинаю тебя.

Пальцы Каражана замерли на четках.

— Я беру у тебя кобылу и жеребенка, — сказал он деловито.

Абишбай покорно кивнул головой.

— Хоп, — сказал он. — Хорошо…

Он не стал говорить о том, что это его единственная лошадь, что человек, называющий себя соседом и другом, не должен так поступать… «Пусть, пусть забирает все, лишь бы Аккыз жива осталась».

— Отдаю, — повторил он. — Пускай больная поскорей на ноги встанет…

И тут Каражана словно подменили: он поднял глаза, огладил бороду, улыбнулся слегка.

— Можно и приступать, — сказал он.

Дни шли за днями, но старой Аккыз лучше не становилось.

Каражан, помолившись две ночи над больной, наутро увел лошадь и жеребенка и больше не появлялся.

Аккыз совсем ослабла, перестала есть, почти не говорила. Вконец потерявший голову Абишбай несколько раз ходил к Каражану, умолял прийти еще, но тот отвечал одно и то же: