– Тая, что? Что с тобой?!

Он взял жену на руки, понес на кровать.

– Голова… – слабым голосом прошептала она. – Что-то голова закружилась…

– Приляг. Тебе вредно нервничать. Дорога вымотала тебя, ты устала. И поесть тебе надо. Сейчас я что-нибудь придумаю.

– Нет, – Тая поймала мужа за руку, – не уходи. Побудь рядом. Мне так хорошо рядом с тобой, – с застывшими, готовыми вот-вот хлынуть слезами она стала целовать его руки. – Я так соскучилась… Только не кричи на меня. И не гони.

Обнарову стало стыдно и неудобно и за свою грубость, и за свою глупость, и за эту чистую, трогательную ее нежность.

– Как ты могла подумать, что я не люблю тебя? Милая моя, нежная моя, родная моя, я люблю тебя так сильно, что щемит сердце. Я просто… Я просто немного не отошел от материала. Я все еще цепной пес. И я очень боюсь за тебя. Я должен знать, что ты в безопасности, а не разъезжаешь по зимним скользким дорогам. Понимаешь? Мне тридцать пять. Я очень хочу, чтобы у нас был ребенок. Мне это нужно. Я очень жду этого. Ты – мое счастье! Я не могу жить без тебя. Мне никто, кроме тебя, не нужен ни на ночь, ни вообще. Понимаешь?! Никакие бабы… В разлуке с тобой я тоскую. Ты снишься мне. Я просыпаюсь и целую твою фотографию. Я звоню тебе, и у меня слезы на глазах от нежности к тебе. Я…

Обнаров запнулся, спазм перехватил горло.

– Прости меня, – наконец выдохнул он и спрятал лицо на ее груди.

Ладошкой она вытерла слезы.

– Ты никогда мне этого не говорил.

Вымотанная дорогой, переживаниями, она вскоре уснула.

Тая проснулась оттого, что он осторожно трепал ее по щеке.

– Сонечка, просыпайся!

– Костя, что случилось? Почему ты собрал вещи?

– Мы уезжаем. Вернее, переезжаем.

– Куда?

– Туда, где действительно тепло и уютно. Здесь нельзя оставаться, иначе ты простынешь.

– Я поражаюсь, как ты здесь неделю продержался? Я в шубе, укрытая двумя одеялами, окоченела.

– Я свое отболел год назад, под Архангельском, где натуру для «Капитана» снимали. Этой зимой массовка мерзнет там же. Ползали мы тогда с англичанами в снегу по самые уши. Две турбины нам метели устраивали, Антарктику… Еще не известно, где теплее было: в настоящей Антарктике или у нас. Воспаление легких, температура, уколы, болезненный бред… Про горло и насморк я не говорю. Это такие мелочи! Думал, сдохну. Ничего. Прошло. Пожалуйста, вставай. Машину я уже прогрел.

– Я замерзла. Я хочу в тепло. И я очень хочу есть. Костенька, поищи мне какой-нибудь сухарик или корочку хлеба. Иначе мне будет плохо.

Тая поежилась, потеплее запахнула шубу.

Он присел перед нею на корточки, подал пакетик с ванильными сушками.

– Ой! – Тая радостно заулыбалась. – Мои любимые!

Она погладила его по щеке, чуть смутилась.

– Я капризная, да? Я доставляю тебе много хлопот?

– Это приятные хлопоты.

Обнаров смотрел, как с удовольствием жена уплетает сушки, и счастливо улыбался.

Спектакль на бойких салазках катился к финалу. Зал был замечательный. Он молчал и замирал там, где нужно было замирать и молчать, он взрывался смехом там, где смех изначально предполагался, он не давал лишних аплодисментов, но и был щедр там, где щедрость была заслуженной. Любовная составляющая сюжета пьесы была настолько сильной, что энергетика на сцене искрила, мощными потоками проникая, вливаясь в зал.

Когда упал занавес, зал взревел овацией. Крики «Браво!» не прекращались минут десять, а шквал аплодисментов был еще дольше, так что усталые актеры, взявшись за руки, выходили на поклон бессчетное количество раз. «Берлинская стена» всегда нравилась зрителю.

– Константин Сергеевич, поздравляю! Прекрасный спектакль! Не мог оторваться. Супруга в восторге! Превосходная работа. Глубоко. Талантливо! – шедший навстречу по коридору зам. худрука Петр Миронович Симонец пожал Обнарову руку.

– Спасибо, Петр Миронович.

Обнаров рукавом отер пот со лба, подумал: «Сука хитрая. Три пишем, два в уме…» Он все еще помнил, как, посмотрев первый раз этот спектакль с молодым питерским актером Костей Обнаровым, заслуженный деятель искусств Петр Миронович Симонец на собрании труппы с жаром говорил худруку: «Бездарность! Полная бездарность! Деньги на ветер! Пусть уезжает назад, в свой Санкт-Петербург, и не позорит наш театр!»

– Костик, молоток! Держи «краба».

Сергей Беспалов пожал другу руку, коротко обнял.

– О, ё! Ты ж мокрый весь, рубаху хоть выжимай!

– Это приступ звездной болезни, Серый. Ты чего это здесь, в ночи?

– Вы сцену освободили. Сейчас репетнём малёк, и по домам.

– Часиков до четырех утра?

– Вроде того. Ладно, не буду тебя задерживать. Иди уже, выжимайся.

Обнаров шел по длинному коридору к гримерке. Мимо сновали какие-то люди. Кто-то что-то ему говорил, жал руку, он автоматически кивал, что-то отвечал, но все это было словно в тумане. Это было с ним всякий раз, сознание точно выключалось. Нужно было сбросить с себя сценические доспехи, облачиться в свой старый пуловер, потертые джинсы, развалившись в кресле, закрыв глаза, выкурить сигарету – и можно жить дальше.

Обнаров вытирал лицо полотенцем, когда почувствовал, что в гримерке кто-то есть. Он обернулся. В его кресле, положив ногу на ногу, сидела абсолютно нагая девица. Туфли на высокой шпильке, блестящие подвески на шее и такие же серьги – вот, пожалуй, и все, что прикрывало ее наготу.

– Ну, что, красавчик, иди ко мне. С беременной женой, которая на седьмом месяце, какие там удовольствия?! Я жаркая. Я страстная. Я вся твоя!

Обнаров успел подумать: «Сама пришла или братья-артисты ради хохмы подогнали?» Но ответ уже не имел никакого значения.

Резко, с шумом, ногой он распахнул дверь гримерки, подхватил вещи девицы, швырнул их в коридор, едва сдерживаясь, сказал:

– Убирайтесь! Не медля!

– А джентльмены так не поступают… Я пришла, потому что люблю тебя. Давно люблю! Ты же такой одинокий, Костик, такой несчастный. Только представь, как нам будет хорошо! Ну посмотри на меня! Посмотри же! – она шла к нему с явным намерением обнять.

– Я сказал, вон убирайтесь! – рявкнул Обнаров.

Стоя на пороге гримерки, он придерживал рукой норовившую захлопнуться дверь.

– Приобретенный билет дает вам право на просмотр спектакля, но не дает вам право вторгаться на мою территорию и лезть своими грязными похотливыми лапами в мою личную жизнь! Вон! Или я позову охрану! В театре вы будете персоной нон грата.

– Костенька, что случилось? – выглянула из соседней гримерки игравшая вместе с Обнаровым спектакль народная артистка Эвелина Иосифовна Маревская.

– Все нормально. Извините за шум, – сказал Обнаров и уже девице: – Поторопитесь! Я жду!

– Господи, что такое? Бюстгальтер… Одежда… Сумка… – бормотала Маревская, разглядывая вещи на полу. – Я сейчас позвоню охране.

Следом за Маревской на шум стали собираться рабочие сцены и освободившиеся после спектакля актеры.

– Ты не имеешь права так со мной обращаться! – кричала девица, стоя напротив Обнарова. – Ты не можешь меня прогнать! Ты самый дорогой мне человек! Я тебя знаю лучше, чем себя! Я тебя никому не от…

– Я устал от вашего визга! Я устал лицезреть ваш суповой набор! Мне режет слух обращение на «ты»! Избавьте меня от острых ощущений! – жестко перебил даму Обнаров. – Почему в вашу голову не приходит идея проникнуть в операционную к хирургу, в шахту к шахтеру, в совещательную комнату к судье для интима с ними? Почему вы считаете для себя позволительным – нормой – вломиться в гримерку к актеру? Почему вы убеждены в том, что вас здесь ждут?! Обратитесь к психоаналитику, а лучше к психиатру. Вы омерзительны! Ни женской гордости, ни чести.

– Константин Сергеевич, мы сейчас ее вытащим, – крикнул один из двух подбежавших охранников.

– И потрудитесь выяснить, как она попала в запертое помещение, – распорядился Обнаров.

– Они теперь полезут, – тоном знатока сказал второй охранник. – С пятнадцатого мая по телевизору сериал повторяют. От опера Миши Разова у них всегда клинило.