– У вас ничего не пропало, Константин Сергеевич? Проверьте, – опасливо предложила Эвелина Иосифовна.

Охранники не без труда вытащили в коридор сопротивляющуюся, сыплющую оскорблениями и проклятиями девицу.– Представление окончено. Всем спасибо, – жестко сказал Обнаров собравшимся и, хлопнув дверцей, исчез в гримерке.

По дороге домой Обнаров притормозил у цветочного магазина и купил розы. Сегодня душа просила нежности, поэтому он выбрал нежно-розовые. Он всегда покупал розы по дороге домой со спектакля. Покупал для нее.

Он никогда не брал с собой подаренных цветов, так и оставлял букеты на сцене, какими бы дорогими и красивыми они не были.

Нет, это не было знаком высокомерия или пренебрежения к щедрым зрителям. Просто, когда цветы дарить начали, везти их было не на чем и некуда. Не было ни машины, ни своего жилья. Не войдешь же в вагон метро с охапкой букетов! Цветы так и оставались на сцене. Позже это стало своеобразной приметой на удачу, а артисты – народ суеверный.

Осторожно, стараясь производить как можно меньше шума, Обнаров открыл дверь. Конечно, он знал, что жена скорее всего не спит, она всегда ждала его после спектакля, но все равно старался не шуметь, чтобы вдруг не потревожить ее нечаянный сон.

Медленный красивый блюз, бархатом льющийся из динамиков, шлепанье босых ног по паркету, шорох длинного шелкового халата, легкий запах духов, радостная улыбка, ласковые руки, привычная тяжесть на шее, вкрадчивое:

– Хороший мой, наконец-то! Я так соскучилась!

– Это тебе.

Шелест целлофана, восхищенный вдох, обязательный поцелуй в щеку.

«Сейчас она скажет: «Спасибо. Цветы просто великолепны! Марш умываться и ужинать». Она все время это говорит», – с улыбкой подумал Обнаров.

Эта фраза была как гарантия, что все хорошо, что все в полном порядке.

– Костя, что-то случилось? – Тая на мгновение насторожилась, цепко посмотрела мужу в глаза. – Нет. Я бы знала, – она облегченно махнула рукой, пошла с букетом на кухню. – Спасибо! Цветы просто великолепны! Марш умываться и ужинать!

На душе стало радостно. Он тихонько рассмеялся и стал снимать ботинки.

Тая поставила букет в вазу на подоконник.

– Ну как?

– Охренеть.

Она подошла, обняла, склонила голову мужу на плечо.

– Как спектакль?

– «Браво!» кричали минут десять. За поклоны устал больше чем за три с половиной часа.

– Как здорово!

– А то…

Он обнял ее и плавно закружил в такт плывущему в небеса блюзу.

– Помнишь эту мелодию?

– Нет.

– Под нее мы танцевали с Ашварией Варма в ресторане гостиницы «Серпухов». Была лютая зима, а мне казалось, что на улице весна и пахнет распускающимися почками. От этого несоответствия у меня кружилась голова.

– Это от меня у тебя кружилась голова!

– Как же ты меня тогда… – Обнаров сокрушенно качнул головой, вздохнул. – Мне даже сейчас стыдно.

– Ничего, сейчас опять весна. На улице бушует май и снова пахнет распускающимися почками. Жаль, весна в этом году очень поздняя, – она остановилась, ласково провела рукой по его волосам. – Костя, ты что-то хочешь сказать мне и не решаешься. Так?

Он помедлил, потом через силу произнес:

– Да.

– Говори же! Не пугай меня.

– Мне надо лететь в Лондон. На шесть недель, – с видом и виноватого, и несчастного человека произнес он. – Нужно заканчивать фильм о Роберте Скотте.

– Когда нужно лететь?

– Утром. Самолет в восемь.

– Как?! Почему ты не сказал мне раньше?

– Что бы это изменило?

Он протянул к ней руку, ласково коснулся щеки.

– Мне так хорошо с тобой, мой толстенький бегемотик. Я могу говорить тебе о своих чувствах, видеть их отражение в твоих глазах, эта моя откровенность меня не тяготит и не пугает, хотя она совсем не типична для меня. Я не хочу быть там, где я не могу видеть твою улыбку, прикоснуться к тебе. Я не хочу быть там, где не смогу оберегать тебя. Но я должен закончить этот фильм. И если все получится так, как я хочу…

– Золото!

– Золото…

Тая поцеловала его

– У тебя так блестят глаза, когда ты говоришь о работе. Я убеждена, все получится.

– Спасибо тебе.

– Да, ладно… Капитан Роберт Фэлкон Скотт, выше нос! Жизнь прекрасна! Разлука пойдет тебе на пользу. И фильму тоже. Так что семь футов под килем!

Обнаров улыбнулся: камень с души упал. Не было слез, истерик, чего он боялся больше всего.

– Мне так жаль, что я не могу взять тебя с собой.

– Врач считает, что мне не следует летать, и вообще нужен размеренный домашний образ жизни. Мы не должны рисковать.

– Я вернусь, и у нас будет еще полмесяца до родов. Не волнуйся. Здесь остается моя сестра Наташка, Галимские, Ольга Беспалова. Хочешь, мама из Питера приедет?

– Не дергай их. Все будет хорошо. Давай я буду тебя кормить. Надо еще вещи собрать.

– Какие там вещи… Пара джинсов, пара рубашек.

– А смокинг, на прием к Ее Величеству?

– Издеваешься? – Обнаров обнял жену. – Таечка, родная моя, я буду звонить тебе каждый день, несколько раз в день. Только не скучай. Обещай мне.

– Я ведь остаюсь не одна, – Тая улыбнулась, погладила живот: – Мы будем ждать тебя. Мы хотим гордиться тобой.

– Как он сегодня? – Обнаров опустился на колени перед женой, прижался щекой к животу. – Слушай, толкается. Точно! Ногой! Ты чувствуешь!? Таечка, ты чувствуешь?

– Я?! Я чувствую. Костик, а почему «он»? Может быть, «она»?

– Нет. Только мужик! Футболист. Крутой парень!

Тая рассмеялась.

– Вот, давно бы УЗИ сделала. Мне же надо знать, какие в Лондоне распашонки, ползунки покупать, розовые или синие.

Распахнутыми от удивления глазами Тая смотрела на мужа.

– Я не ослышалась, господин Обнаров? Вы собираетесь ходить по магазинам?

– По магазинам для новорожденных.

– Вы же терпеть не можете магазины!

– Я готов сделать исключение.

Тая взяла ладонями его лицо, поцеловала в губы.

– Ты замечательный. Ты знаешь это? Костя, я так люблю тебя…

Утром она провожала его в аэропорт.

От дверей переходного тоннеля бегом, перепрыгнув через таможенный турникет, Обнаров вернулся и сжал ее очень крепко в своих объятиях, так, что Тая не могла ни вдохнуть, ни шевельнуться. Затем он пристально посмотрел в ее лицо, будто стараясь сохранить в памяти каждую черточку на все время долгой разлуки. А потом он ушел.

Тая смотрела ему вслед, смотрела, как разбегался его самолет, устремляясь туда, куда под натиском утра отступала ночь. Она смотрела в сторону взлета и тогда, когда волнообразно затихающий звук турбин совсем пропал в небе, и на западе стало тихо и пусто.

– Разрешите, доктор?

Тая осторожно приоткрыла дверь в кабинет врача-гинеколога Ильинской Маргариты Павловны. Маргарита Павловна пила кофе, откинувшись в удобном кожаном кресле и положив ноги на стул для пациентов. В момент появления в дверях пациентки Маргарита Павловна как раз откусила большой кусок сдобной булки и теперь пыталась его прожевать.

– Женщина, куда вы лезете?! Дайте доктору кофе попить. Имейте совесть! – рявкнула на пациентку медсестра.

– Извините, просто мне на десять назначено. Сейчас десять, я и вошла.

– Ну не рожаете же?! Пять минут подождете.

– Конечно.

Тихонько притворив за собой дверь, Тая села на низенький диван. Диван был неудобный, жесткий, вставать с него с животом было одно мучение, но ноги устали от ходьбы и просили покоя. Чтобы скоротать время, она достала из сумочки карту беременной и стала ее читать.

В карте стояла ее девичья фамилия Ковалева, именно эту фамилию она назвала в регистратуре при постановке на учет, сославшись, что паспорт у нее на прописке. Учет в районной женской консультации она выбрала вопреки воле мужа, который настаивал на наблюдении в дорогой столичной клинике.

– Я прекрасно себя чувствую, Костенька. Тебе слишком тяжело достаются деньги, чтобы ты их бросал на ветер. Деньги мы найдем куда потратить и без этой дорогущей клиники, – убеждала мужа она.