“В ней яда нет, в ней жизни сила! “. Фауст перерождается к новой жизни, а вместе с ним и Мефистофель как-то сразу сбрасывает свой важный тон, давая почувствовать, что теперь он вполне готов на разные веселые проказы, на все, что может доставить развлечение в жизни.
Когда в следующей картине, на празднике, Мефистофель появляется среди радостно настроенной, беспечной толпы, он становится похож на черта народных сказаний и простодушных поверий, все непонятное в жизни приписывающих нечистой силе. Это черт, занимающийся всевозможными проказами; черт, величайшее удовольствие которого в том, чтобы одурачивать людей, насылать на них хмару, подставлять им ногу; вдруг выскочить в темном переулке из под ворот, оседлать какого ни будь мирного горожанина, который после приятельской беседы под сводами винного погребка возвращается к себе домой, изрядно заложив за галстук, оседлать его и приняться настегивать, пока тот не заорет благим матом, после чего соскочить и скрыться за ближайшим углом, наполнив переулок раскатистым хохотом; или внезапно фукнуть прямо в лицо торговке, спешащей с рынка; или опрокинуть тележку мызника, везшего зелень на продажу, и заставить его осла отчаянно лягаться и орать на весь околоток; или выкинуть недурную штуку с вывесочным бочонком трактирщика, заставив вдруг забить оттуда целый фонтан вина, на которое добрые граждане, падкие и на хмель и на даровое угощение, тотчас же и набросятся. Таким в этой сцене рисует Мефистофеля Шаляпин. А с другой стороны, необычайно мощная выразительность каждого слова и каждого жеста создает впечатление жуткости и мрачной таинственности. Тут любое мгновение художественно, полноценно. Не успел Вагнер допеть свою песню о мыши, как кто-то хлоп его по руке и довольно бесцеремонно потянул со стула, на котором он стоял. Оглядывается… Странная фигура… Кто это может быть? Какой нибудь иностранец, случайно попавший в наш город и пожелавший взглянуть поближе на наше бесхитростное веселье? Вагнер слезает прочь, а его место занимает “иностранец” и произносит:
Когда товарищ ваш споет,
Что начал он, я предложу вам
Спеть различных много песен.
И на замечание Вагнера:
С нас довольно одной,
Была бы лишь забавна Отвечает:
Я надеюсь, что вам
Понравится и очень…
Здесь неподражаемы ударения на словах “вам” и “очень”, в которые вкладывается чрезвычайно тонкий смысл.
Во время оркестровых тактов, предшествующих балладе, Мефистофель стоит, прислонившись к столу в беспечной позе, и с веселой усмешкой оглядывает собравшуюся вокруг него толпу. Кажется, ничто не предвещает грозы, нет и намека на то, что под этим обликом и костюмом, хотя и своеобразным, скрывается некто, таящий в себе беспощадную разрушительную силу. И вдруг он прянул, как стрела:
На земле весь род людской
Чтит один кумир священный…
Шаляпин со страшной силой бросает в воздух эти слова. В самой широте звука, с какой произносится “на земле”, чувствуется вся огромность пространства, имя которому “земля”; и вот на этом-то беспредельном пространстве царить один кумир-“телец златой”. При этом жест Шаляпина неподражаем. Он ни в чем не похож на прежний условнооперный жест, которым певцы сопровождали исполнение знаменитой баллады. У Шаляпина слова эти подчеркиваются странными телодвиженями, жуткими, судорожными; его руки не отброшены в сторону в широком, размашистом движении, а наоборот-от плеча до локтя почти прижаты к телу, а в нижней части двигаются быстро, нервно, пальцы то сжимаются в кулак, то разжимаются. Жест изменяется при словах-“пляшут в круге бесконечном”; тут он вдруг делается округлым, плавным, широким; еще более рельефным становится он при словах: “сатана там” правит бал”; при повторении этой фразы хором, Шаляпин поворачивается к зрителям спиной, к хору лицом, и по чуть заметному движению ног видно, что он точно слегка приплясывает в такт, а простертыми врозь руками он как бы дирижирует хором, как бы управляет этой толпой, которая всегда находится в его власти, лишь стоит ему того захотеть, причем опять таки главная сила выразительности сосредоточена в пальцах, делающих едва уловимые движения. Начинается вторая строфа, -и опять на словах: “этот идол золотой” звук и слово достигают крайних ступеней выразительности.
Исполнение этой баллады Шаляпиным потому так обаятельно, что на ней артист сосредоточивает всю силу своего темперамента, весь огонь своей страсти; передачу этой баллады всего уместнее назвать именно страстной; потому-то она так заражающе действует на зрителей, вызывая вихрь бурного восторга и несмолкаемые требования повторения. Отвечая на эти требования, Шаляпин прибегает к любопытному приему: он поет как бы третью строфу, содержащую другие слова. Их, конечно, нет ни во французском подлиннике, ни в русском переводе, они кем-то сочинены специально для Шаляпина, и - нужно отдать справедливость - гораздо более зловещи и жутки, чем те, что содержатся в либретто. Вот эти слова:
Восстает на брата брат,
На земле кровавый ад,
Стоном вся земля полна.
Торжествует сатана!
Сколько тут в голосе Шаляпина сарказма, злобы и издевательства над жалким человеческим родом, который сатане, с высоты его величия, должен казаться лишь темной кучей каких-то червей, смутно копошащихся во тьме и поедающих друг друга в ожесточенной борьбе за существование.
Исполняя эту строфу, Шаляпин окончательно становится каким-то таинственным, страшным существом, которое неизвестно откуда взялось и бросает людям в лицо такие истины, что кровь застывает в жилах. Этот красный незнакомец заставляет вас забыть, что перед вами опера, что сочинил ее Гуно и что вообще все это “нарочно”. И когда он оканчивает свою песнь и снова в прежней позе прислоняется к столу, с той же вызывающей улыбкой оглядывая разношерстную толпу горожан, солдат, студентов, вы сами. зритель, спокойно сидящий в кресле с голубой плюшевой обивкой, искренне разделяете их недоумение: “Ну, песня странная твоя”.
А тем временем Мефистофель, оставив в стороне серьезные речи, принимается шутить и веселиться, сыплет направо и налево самыми плачевными предсказаниями, все это с непринужденным видом и насмешливой улыбкой, вертится с необыкновенной подвижностью по всей площади, проделывает ловкий фокус с бочонком, с наглым видом задирает Валентина и, когда тот обнажает против него оружие, ударом своего меча ломает его меч, стремительно очерчивает вокруг себя магическое заклятие и замирает под его защитой, гордый сознанием своего могущества. Но и в кругу заклятия его настигает неприятность: противники догадались, с кем имеют дело, и направили против него крестообразные рукояти своих мечей. Этого дьявол вытерпеть не может; креста, ладана, святых молитв он не переносит. И посмотрите, что сделалось с Мефистофелем от одного только взгляда на кресты. Бежать ему непристойно, потому что он не какой ни будь мелкий бес, которому достаточно сказать: “Аминь, аминь, рассыпься! ” - и он бросится наутек; нет, ему надлежит выдержать испытание, во всяком случае, с полным достоинством. И вот он замер на месте; тело судорожно застыло; обнаженная шпага концом своим уперта в землю; левая рука с конвульсивно сжатыми пальцами тихо движется вдоль корпуса, а лицо… о, посмотрите на лицо! Сатанинская злоба исказила его черты, рот то искривляется из стороны в сторону, то открывается, то закрывается, глаза сверкают, по лицу пробегают зловещие тени, и вы чувствуете, какое невыразимое мучение причиняет дьяволу сознание, что он, всемогущий, который только что в кабинете Фауста иронически бросил ему: “Не веришь ты, что я всесилен?”-стоит теперь перед этими людьми жалкий, униженный и беспомощный. Вся эта сцена проводится с величайшей экономией жеста, идя совершенно в разрезе с тем, что привыкли видеть у исполнителей той же роли. Но зато каким же облегчением, злорадством и скрытой угрозой веет от его фразы: “Увидимся мы скоро, прощайте, господа”, которую он бросает вслед своим мучителям, убравшимся, наконец, вон и спрятавшим свои кресты. Он вкладывает свой меч в ножны, оправляется, делает удивительно ловкий, пластичный поворот и совершенно непринужденно встречает вопрос появившегося Фауста: “Что с тобой?”. Затем спокойно усаживается на стул и заявляет с необыкновенным выражением в голосе: “Ее чистота нам мешает, ей небо свой покров дает”, - дескать, сам понимаешь, что я могу против неба, устрой так, чтобы небо отступилось, и она будет наша. Но с Фаустом теперь не сговоришься, к нему “возвратилась веселая юность”, а в этом состоянии люди не склонны выслушивать резоны. “Моею быть должна! Слышишь? Иль покину тебя! “. Здесь надо слышать реплику, которую он подает Фаусту в ответ на эту угрозу: