Наконец, молодым Шаляпиным начало овладевать страстное увлечете театром, принимавшее у скромного, безгранично застенчивого мальчика прямо трогательные формы. Театр стал для него храмом, единственным местом, где он отводил душу, забывая тоску своего будничного, серого существования. Блаженство это стоило гривенник. За эту плату можно было забраться на галерею и там, следя за ходом спектакля, чувствовать себя, как в раю. Но, увы, иногда этот рай оказывался недостижимым, потому что не всегда спасительный гривенник шевелился в кармане писца уездной управы, зарабатывавшего упорным и неблагодарным трудом около 30 копеек в день. Вероятно, такие дни были для него поистине черными. Частое посещение театра и горькое сознание, что это блаженство не всегда доступно, навели Шаляпина на мысль самому сделаться прикосновенным к спектаклям и обеспечить себе таким образом и даровое зрелище, и еще кое-какой заработок, -так как мальчикамстатистам за каждое участие в спектакле уплачивалось по пятаку. И он, после долгих размышлений, с трудом поборов природную робость и застенчивость, поступил статистом в казанский городской театр, и впоследствии сам рассказывал, с каким восторгом забрался в эпилоге оперы “Жизнь за Царя” на кремлевскую стену, с каким азартом кричал оттуда “ура”… Профессия статиста увлекла его страстную натуру целиком, и кто знает, какие мысли роились у него в голове под впечатлением всего, что приходилось ему видеть на сцене. Бывали тут и весьма любопытные совпадения.

Так, однажды, когда облаченный в кавказский наряд Шаляпин готовился выползать диким зверем из-за кулис во втором Действии “Демона”, Максим Горький в этом же спектакле запевал “Ноченьку”, а Александр Амфитеатров гремел на весь театр: “Хочу свободы я и страсти”… Каким образом они сошлись все трое? Очень просто. Амфитеатров, раньше чем выйти на широкую литературную дорогу, которая привела его к громкой славе, пробовал себя в совершенно другой отрасли искусства и под псевдонимом Амфи подвизался на провинциальных сценах, исполняя первые баритонные партии. Кочуя из города в город, Амфи попал в казанский городской театр как раз, когда Шаляпин фигурировал там в качестве статиста.

Максим Горький в это же время претерпевал одно из очередных испытаний, уготованных ему судьбой, которая сулила будущей литературной знаменитости долгие годы нескончаемых лишений, вечного трепета за свое существование. В ту пору он пробовал хоть каким ни будь способом приткнуться к пристани и, пользуясь тем, что обладал недурным тенором, устроился в оперный хор. И какая ирония судьбы! Одновременно ту же попытку сделал Шаляпин. Но у юноши тогда как раз ломался голос, на пробе его забраковали, в хор он не попал и вынужден был по-прежнему оставаться статистом. Легко себе представить, какие он пережил черные минуты, вообразив, что ему никогда не удастся завоевать себе положение на сцене.

Но как бы там ни было, душу свою он продолжал отводить по вечерам в театре, а днем шла все та же канитель, состоявшая в переписывании бумаг, с той разницей, что уездную управу сменила сначала ссудная касса Т-ва Печенкина и К°, а потом-судебная палата, пока и Это в один прекрасный день не оборвалось весьма неожиданным образом:

Шаляпин взял на дом переписывать какие-то бумаги и по дороге потерял их. За это его уволили, и он лишился того скудного заработка, какой имел. Положение создалось критическое. Он попробовал, было выступить на открытой сцене, в какой-то нелепейшей пьесе дали ему роль жандарма, причем сказать нужно было всего лишь несколько слов. Но Шаляпин до того оробел, очутившись перед публикой, что не в состоянии был вымолвить ни звука и только сделал рукой какой-то не весьма вразумительный жест, после чего занавес упал, и дело окончилось скандалом. На некоторое время он уехал с родными в Астрахань, затем опять вернулся в Казань, где устроился в духовную консисторию… снова переписывать бумаги по 8 копеек с листа, причем больше четырех листов в день переписать никак не удавалось. Надо было найти какой ни будь выход из этой крохоборческой жизни. Все, чем до сих пор ему приходилось заниматься, вся жизнь, которую он вел, не давали Шаляпину ни капли удовлетворения. Ему исполнилось шестнадцать лет. Он был полон здоровья, свеж и нетронут, как девственный чернозем, таящий в себе избыток производительных сил. И вот, не будучи более в состоянии идти по узким тропинкам, куда толкают его родные, весь уклад жизни, среди которого он родился и вырос, чувствуя себя неспособным слиться с окружавшим его безбрежным морем захолустного мещанства, юноша Шаляпин принимает решение покинуть родину.

Находившиеся в то время в Казани антрепренер С. Я. Семенов-Самарский набирал труппу для зимнего сезона в Уфе. Было это осенью 1890 года. К нему явился молодой Шаляпин и попросил взять его в хор. Просьба юноши была уважена, и он отправился служить в Уфу, согласившись на двадцатирублевое жалованье, причем сначала ему было даже предложено поступить на 15 рублей. Шаляпина не испугала и такая ничтожная цифра: столь велики были страсть его к сцене и желание во что бы то ни стало пробиться вперед, и столь ничтожными являлись его жизненные потребности. Что такое 20 рублей в месяц, даже при дешевизне провинциальной жизни? Ведь на эту сумму надо было иметь хоть какой ни будь угол, быть сытым и хоть сколько ни будь прилично одеваться. Но и эти 20 рублей, и первый этап его страннической жизни - служба в Уфе -были еще относительным благополучием в сравнении с тем, что постигло его в следующие годы.

С Уфы началась для Шаляпина полоса жизни, которая теперь должна ему казаться дурным сном, тяжелым кошмаром, до того не верится в действительность всего, что было… В Уфе же Шаляпин впервые, хотя и смутно, мог почувствовать, что недаром заложено в нем страстное стремление к сцене, что где-то на самом дне его души, еще не развернувшейся вполне, как прекрасный, готовый вскрыться цветок, дремлют богатырские силы. Как часто бывает в жизни, счастливый случай и тут сыграл Решающую роль. Была назначена опера “Галька”. Исполнитель партии стольника перед генеральной репетицией внезапно отказался от нее, заменить его было некем, и тогда рискнули обратиться к Шаляпину с просьбой, не попробует ли он спеть стольника. Он согласился, приготовил роль, и уже на генеральной репетиции все были поражены, насколько этот робкий, застенчивый хорист хорошо овладел своей партией. Насту пил день спектакля, 18 декабря 1890 года, знаменательный день в жизни Шаляпина, так как отсюда надо считать начало его подлинной артистической деятельности. Шаляпин спел стольника не только вполне благополучно, но даже с успехом: заключительная ария в первом акте вызвала дружные аплодисменты всего театра, и фонды юного артиста сразу поднялись так высоко, что антрепренер увеличил ему жалованье на целых пять рублей. В дальнейшем ему пришлось еще выступать в той же партии и всякий раз с неизменным успехом, а затем началось и расширение его репертуара. Так, 8 февраля 1891г. в бенефис артистки Террачиано, поставившей оперу Верди “Трубадур”, Шаляпин впервые исполнял роль Фернандо, у которого имеется довольно трудная ария в первом акте, и этот выход молодого артиста также увенчался успехом. Сезон закончился даже его бенефисом, 3 марта, когда Шаляпин исполнял партию Неизвестного в опере Верстовского “Аскольдова могила”.

Вскоре после этого труппа Семенова-Самарского прекратила свои спектакли, члены ее разъехались кто куда, Шаляпин же остался в Уфе, по просьбе местного кружка любителей музыки и драматического искусства, задумавшего собственными силами устроить оперный спектакль, в программу которого вошли сцена у собора из “Фауста” и третья картина первого акта “Демона”, причем Шаляпин исполнял роли Мефистофеля и старого слуги. Затем он концертировал в Златоусте, где пел арию Руслана “О, поле, поле”, арию Сусанина “Чуют правду” и романс Козлова “Когда б я знал”, чем и исчерпывался весь его тогдашний концертный репертуар. В то же время надо было как ни будь обеспечить себе средства к жизни, ибо, оставшись без ангажемента, Шаляпин лишился заработка, и для юного артиста было большим счастьем, что местное общество приняло в нем близкое участие. Председатель губернской земской управы, бывший в то же время руководителем вышеназванного кружка, устроил Шаляпина писцом в управу на жалованье в 35 рублей в месяц. Таким образом, Шаляпин снова очутился в тех же моральных условиях, что и у себя на родине, и разница заключалась только в размерах жалованья: там было 8 рублей, здесь-35, сумма терпимая для человека, привыкшего во всем себе отказывать. Но… опять была унылая служба, тяжелая лямка изо дня в день, нелепые бумаги с утра до вечера, опять горизонт заволакивался темными тучами. Кончилось тем, что Шаляпин попросту сбежал из Уфы и пристроился на 25 рублей в малороссийскую труппу Любимова-Дергача, с которой и принялся кочевать по городам и весям окраин Российской империи, сначала по Волге, потом по всему Закаспийскому краю, и так со всевозможными приключениями добрался осенью 1891 года до Баку, где бросил, наконец эту труппу.