Аккумуляторы приходилось экономить, поэтому разговор был обычно очень кратким и происходил всего раз в неделю, в условленное время — в девятнадцать часов двадцать минут. Перед этим мы позволяли себе прослушать «Последние известия», чтобы, как выражался Савчук, не «выпасть из двадцатого столетия», то есть не отстать от событий современности.

К семи часам чум Камсэ наполнялся нганасанами.

Бульчу, на правах члена экспедиции, встречал гостей и рассаживал их. Сам он пристраивался поближе к рации.

К сожалению, у нас не было громкоговорителя. Приходилось обходиться наушниками и, чередуясь, передавать их из рук в руки. Со стороны, вероятно, было похоже на совет индейских старейшин; только по рукам вместо «трубки мира» ходил круглый наушник на длинном шнуре.

После окончания «Последних известий» гости расходились, а я настраивал рацию на ту волну, на которой нас ждала Москва, Институт этнографии. Разговор длился минут десять: обмен новостями, несколько инструкций, короткий отчет о сделанном за неделю.

Мы с Савчуком не знали, что каждый раз нас внимательно слушают Андрей и Лиза. Позже выяснилось, что всякое новое сообщение из тундры: о «добром дереве» Бульчу, о Стране Семи Трав, о неизвестной реке, впадающей в Таймырское озеро где-то в северо-восточной его части, наконец, о расшифрованном узоре, означающем сигнал бедствия, подгоняло, пришпоривало мысль Андрея и Лизы.

Первой активно включилась в поиски Лиза.

Глава одиннадцатая

НАС НАГНАЛА ВЕСНА

1

В начале июня наши спутники стали проявлять беспокойство.

— Спешить надо, спешить! — бормотал Камсэ, оглядываясь.

— Почему?

— Весна нагоняет!

Но ни я, ни Савчук не замечали признаков весны. Было по-прежнему холодно. И тундра все так же сверкала, ослепительно белая, без единого черного пятнышка.

Между тем однажды утром я увидел, как Бульчу озабоченно заменяет темную мушку своего ружья светлой, медной.

— Чтобы лучше видеть мушку на шкуре оленя! Летом олени темнеют,— пояснил охотник, перехватив мой удивленный взгляд.

По утрам, выходя из чума, Камсэ пристально и, как мне казалось, с неудовольствием поглядывал вверх. Что-то не нравилось ему в небе, хотя оно было очень ясное, светло-голубое. Снег тоже был нехорош. Нганасан досадливо морщился и сердито тыкал хореем в сугроб. Тот разваливался.

Да, надо было спешить! Скоро тундра поплывет.

Наперегонки с оленями побегут быстрые шумные ручьи, растает снег, вздуются реки, преградят дорогу к горам. Надо спешить, чтобы переправиться через Большую Балахну и не застрять на полпути!

Я написал: «По утрам, выходя из чума», но ведь утра У нас уже нет, как нет и вечеров и полдней: солнце перестало заходить — кружит и кружит по небу.

Без ночи трудно. Нервы напряжены, взбудоражены. Сплошной день, который тянется много суток, утомляет. Поэтому наш режим изменен. Спим, когда солнце высоко на небе. Возобновляем путешествие, когда солнце начинает опускаться к черте горизонта. И снежный наст в это время лучше, крепче.

Сон летом в тундре краток. Спим, как птицы, всего по три-четыре часа.

Отсыпаемся только во время пурги. Тогда аргиш прекращает свое движение, нганасаны проворно разбивают чумы и укрываются в них.

Очередная пурга встретила нас неподалеку от Большой Балахны.

Лежа в спальном мешке, прислушиваюсь к вою и свисту над головой.

Чум сотрясается от порывов ветра,— того и гляди, сорвет его и унесет к черту на рога. По туго натянутым на колья оленьим шкурам барабанит снег. Не помогли старательным старичкам в калошах их заклинания — не удалось проскочить к озеру без неприятностей.

Снежные смерчики пляшут передо мной на полу. Снежная пыль набилась в чум.

Значит, Савчук, по своей обычной рассеянности, неплотно прикрыл дверь.

Вдруг в сумятицу снежного шторма ворвалась новая, не очень громкая, но настойчивая нота. Чириканье? Неужели?!

Савчук до половины вылез из спального мешка, как медведь из логова, прислушался. На добром, обветренном лице его медленно проступала улыбка. Она делалась все шире и шире.

— Весна! Поздравляю, Алексей Петрович! Прилетела весна!

Савчук показал вверх. Под остроконечным сводом сидела малюсенькая белая птичка и вопросительно смотрела на нас. Это пуночка, вестница таймырской весны,— самая ранняя пташка, обгоняющая остальных перелетных птиц.

Тундра встретила ее негостеприимно — пургой. Укрыться от непогоды на ровной местности негде. Вот пуночка и влетела в наш чум.

Сейчас она уже успокоилась и деловито чистила клювом взъерошенные перышки, изредка косясь на нас. Затем благосклонно приняла предложенное этнографом угощение — крошки от московских сушек, знаменитых «хлебных консервов».

Да, это весна! Добралась и до наших мест, до самой северной оконечности европейско-азиатского материка…

2

А следом за пуночкой прилетела Лиза!..

Не усидела-таки на реке Виви, как ни крепилась.

Это было, впрочем, в ее характере: стремительном, порывистом, решительном. Каждое наше волнующее сообщение по радио (в адрес Института этнографии) подстегивало ее нетерпение,выводило из себя, попросту мучило. И вот, вымолив разрешение у своего непосредственного начальника по геологоразведочной партии, а потом обменявшись радиограммами с Москвой, она быстро собралась и перемахнула на самолете из эвенкийской тайги в таймырскую тундру.

В отличие от Андрея, ее интересовал больше всего лес, описание леса в рассказе Бульчу. Об этом мы узнали сразу же, едва лишь она приземлилась.

По радио Аксенов предупредил, что в пути нас должен нагнать геологоразведчик (фамилия указана не была,— вероятно, и сам Аксенов не знал ее).

Небо было затянуто тучами, крупными мокрыми хлопьями падал снег; и вместе с ним, как снег на голову, свалилась Лиза.

Площадка для самолета была расчищена заранее — Камсэ проявил распорядительность.

Самолет пробежал по снегу несколько десятков метров, сопровождаемый радостно-взволнованной толпой в белых одеждах, и остановился. Из кабины выпрыгнул бравый Жора и приветственно помахал нам рукой. А следом за ним появилось нечто громоздкое, бесформенное, напоминавшее плохо увязанный сверток одежды. Сверток, однако, встал самостоятельно на ноги и сердито сказал:

— Что же вы, товарищи?.. Подбежали и смотрят!.. Помогите шарф развязать!

Это была Лиза! Она обладала способностью появляться всегда неожиданно!

В Новотундринске ее укутали, как укутывают дошколят,— в семеро одежек, а шарф, обмотанный вокруг шеи, завязали сзади бантом. Без посторонней помощи избавиться от шарфа было невозможно.

Вокруг шумели зрители, обмениваясь впечатлениями. Раздавался смех, веселые выкрики.

Мне показалось, что Лиза похудела за те несколько месяцев, что я не видел ее. У глаз появились незнакомые морщинки. Рыжеватый цвет волос стал менее ярким, кое-где, как ранняя изморозь или паутинки бабьего лета, появилась седина. Но странно: это не старило ее. Наоборот, еще больше подчеркивало молодой блеск глаз. И голос был таким же, как раньше: удивительного тембра — чистый, взволнованный, девичий.

— О! Леша, милый! Я ведь поняла из радиограмм, что ты здесь. Почему ты здесь?

— Все это связано с Петром Ариановичем. Я думаю, что Петр Арианович…

— Ну конечно! Тебе надо отдыхать, лечиться, а ты!.. Разве так проводят отпуск? Это вы, Володя, втравили его?

Савчук пробормотал что-то невнятное.

— Никто не втравливал, что ты выдумываешь! Просто я решил, что Петр Арианович…

— Неужели веришь, что Петр Арианович там?..

Я с недоумением оглянулся на Савчука. Тот пожал плечами.

— Убежден в этом,— сказал я.— Абсолютно убежден, Лиза! Вот и Владимир Осипович убежден. Раньше, правда, сомневался, но сейчас…

— Позвольте, Лизочка,— вмешался Савчук.— Ведь вы тоже здесь. Почему же вы?