К пожилой женщине присоединяется еще одна, более пышная, но с такой же тугой прической. Прислушиваясь к ним и глядя как они заглядывают в маленькие книжечки, Ренни обнаруживает, что они не канадки, а немки: одни из той армии прилежных путешественников, которых теперь можно найти повсюду благодаря высокому курсу дойчмарки, даже в Торонто, голубоглазые, оживленные, систематизирующие мир. «Почему бы и нет? — думает Ренни. — Пришло их время».

Подходит наконец официантка, и Ренни заказывает йогурт и фрукты.

— Фруктов нет, — говорит официантка.

— Тогда я возьму йогурт, — говорит Ренни, которая чувствует потребность в какой-нибудь привычной микрофлоре.

— Йогурта нет, — говорит официантка.

— Тогда почему он есть в меню? — спрашивает Ренни.

Официантка глядит на нее, лицо неподвижно, но глаза суживаются, как будто она собирается улыбнуться.

— Всегда был, — отвечает она.

— А когда он появится опять? — спрашивает Ренни, не понимая почему все должно быть так сложно.

— На маслобойне внедряется новая технология, — поясняет официантка, как будто отвечая урок. — Правительственная программа. Маслобойня не производит йогурт. Для йогурта нужно порошковое молоко. Сухое молоко вне закона. Его нельзя купить. Йогуртовое производство сейчас прикрыли.

Ренни ощущает, что некоторые связки опущены. Но еще слишком рано, чтобы в это вникать.

— А что можно взять? — спрашивает она.

— То, что есть, — отвечает официантка очень терпеливо.

Есть порошковый апельсиновый сок, почти доваренное яйцо, кофе из кувшина, консервированное молоко к нему, хлеб с маргарином и желе из гуавы, слишком сладкое, темно-оранжевое, консистенция ушной серы. Ренни очень хочется не разглядывать еду, а просто есть ее. Ведь остановилась она здесь не ради еды, а ради низкой цены: на этот раз ей оплачивают не все. Для ланча или обеда она может найти другие места, пошикарнее.

Официантка подходит и уносит ее тарелку, сопливое яйцо в кремовой чашечке, и кусочки хлеба и джема, лежащие рядом с ним. Ренни, как ребенок, съела мякиш и оставила корки.

После завтрака начинается остаток дня, который непременно будет слишком длинным, слишком жарким и ярким, чтобы его можно было заполнить какой-либо деятельностью, движением. Ей хочется пойти на пляж поспать на солнышке, но она благоразумна, она не хочет выглядеть как поджаристый цыпленок. Ей нужен крем для загара и шляпа. После этого можно начать крутиться: достопримечательности, развлечения, теннисные корты, престижные отели и рестораны, если они есть.

Ренни знает, что в тропиках выматываешься, теряешь импульс, впадаешь в оцепенение и деморализуешься. Главное, продолжать идти. Она должна убедить себя, что если ей не удастся состряпать жизнерадостную статью об удовольствиях на Сан-Антонио на проверенном материале, то вселенная перевернется.

Может быть выдумать всю статью, придумать описание нескольких восхитительных маленьких ресторанчиков, немного старосветского шарма в Новом Свете, подбросить какую-нибудь романтическую историю, сдобрить все это несколькими фотографиями малоизвестных уголков, к примеру Сен-Китса. Она представляет себе легионы бизнесменов, кидающихся на Сан-Антонио и потом вне себя от гнева в контору главного редактора «Визора». Не пойдет, ей нужно что-то привезти, у нее перебор со счета в банке. Она всегда может поразмышлять о перспективах развития.

Что мне нужно, так это пробковый шлем, думает она, и несколько носильщиков, чтобы несли меня в паланкине и еще немного того, что все они постоянно пьют у Соммерсета Моэма. Розовый джин?

То, что Ренни делает, она делает только потому, что ей это удается, по крайней мере, так она говорит на вечеринках. А еще потому, что больше она ничего не умеет, о чем она умалчивает. Когда-то у нее были амбиции, которые теперь она считает иллюзиями: Ренни верила, что существует единственный предназначенный ей человек, а не несколько ему подобных, и еще она верила в то, что проживет единственную настоящую жизнь, а не суррогат ее. Но это было в 1970, и она училась в колледже. Тогда в это легко было верить. Она решила специализироваться на злоупотреблениях: ее политикой станет честность. Она написала одну статью для «Варсити» о произволе городских архитекторов и еще одну о недостатке уютных дневных садиков для одиноких матерей, и расценила грязные, а иногда угрожающие письма, полученные ею после публикаций, как доказательства эффективности своей работы.

Потом она закончила колледж, и 1970 год канул в небытие. Несколько редакторов указали ей на то, что она может писать, что ей угодно, против этого нет никаких законов, но никто не обязан ей за это платить. Один из них сказал ей, что в душе она все еще баптистка из южного Онтарио. Объединенная Церковь, сказала она, но это ее задело.

Вместо того, чтобы писать о проблемах, она стала интервьюировать людей, которые были в них вовлечены. Это оказалось значительно легче продать. Что в моде у пикетчиков, важность хлопчатой спецодежды, завтрак феминисток. Редакторы говорили ей, что, по крайней мере, это ей удается лучше. Радикальный шик, как они это называли. Однажды Ренни обнаружила, что у нее нет наличных, и быстро написала очерк о возвращении моды на шляпки с вуалями. В этом даже не было ничего радикального, был только шик, и она постаралась не чувствовать себя слишком виноватой по этому поводу.

Теперь, когда Ренни рассталась с иллюзиями, она склонна рассматривать свою модификацию честности скорее как достоинство, чем как уход от правды жизни, чем она все еще страдает; но это типичное для Грисвольда заболевание, такое как псориаз или геморрой, легче контролировать. Зачем выносить его на свет божий? Ее тайная честность заключается — и это несомненно — в профессиональной надежности (порядочности?).

Другие не испытывают угрызений совести. Все относительно, все переменчиво, как мода. Когда какую-то вещь или человека слишком громко расхваливают, вы просто смещаете акценты, никто не считает это перекраской, это заложено в природе бизнеса, а бизнес крутится на высоких оборотах. Вы пишете о чем-нибудь, пока люди не устают об этом читать, или вы не устаете об этом писать, а если у вас есть чутье или вам достаточно везет, что одно и то же, тогда вы пишите о чем-нибудь еще.

Ренни еще не так далеко ушла от Грисвольда и временами находит этот подход раздражающим. В прошлом году она зашла в редакцию «Торонто Стар», когда кто-то из молодых сотрудников верстал номер. Это случилось под Новый Год, и они распивали галлоновую бутыль белого вина из пластмассовых кофейных чашек и умирали со смеху. Листок был регулярным приложением. Иногда он назывался «Снаружи и внутри» иногда «Плюс и минус»; такие листки приободряли людей, включая и тех, кто их пишет. Это позволяло им думать, что они могут разграничивать, выбирать и тем самым как-то самоутверждаться. Как-то раз она сама сочинила такой листок.

На этот раз он назывался «Класс: у кого он есть, у кого нет». У Пьера Трудо был класс, у Рональда Рейгана не было. Бегать трусцой не классно, а заниматься современным танцем классно, но только если это делать в беговых штанах, а не в обтягивающем трико, в котором классно плавать; в нем, а не в купальниках с чашечками, которые совсем не классные.

— Что бы еще для не-списка? — спросили они ее, уже хихикая, заранее принимая ее ответ. — Как насчет Маргарет Трудо?

— Как насчет слова «классный»? — предложила она, и они не были уверены, что это смешно.

Проблема состояла в том, что она приобретает репутацию слишком переборчивой. Она об этом знает, до нее доходят сплетни. Люди начинают думать, что она не может закончить задание. В этом есть доля правды: все больше появляется вещей, которые она не может делать. «Не может» или «не хочет». Она хочет сказать что-то достойное. Что есть ребячество. Трата нервов, для себя она это решила. Это началось еще до операции и теперь усугубляется. Может быть, у нее кризис середины жизни? Как-то рановато. Возможно, это Грисвольд засел у нее в голове: если не можешь сказать ничего дельного, лучше молчи. Нельзя сказать, чтобы эта максима там когда-нибудь кого-нибудь останавливала.