— Либо смеяться, либо спятить, — уточнила моя мать, привнося легкое чувство вины, как она это всегда делала. Это их отрезвило. Они знали, что жизнь моей матери, вернее ее отсутствие, позволяла им иметь свою.

После этого моей бабушке стало отказывать чувство равновесия. Она взбиралась на лестницу или стулья, чтобы снять вещи, которые были слишком тяжелы для нее, и падала. Обычно она делала это в отсутствие матери, и моя мать, возвращаясь, обнаруживала ее распростертой на полу в осколках китайского фарфора.

Затем бабушка стала терять память. Блуждала ночью по дому, открывая и закрывая двери, пытаясь найти дорогу обратно к себе в комнату. Иногда она не могла вспомнить, кто она такая и кто такие мы. Однажды она страшно меня напугала, при свете дня войдя на кухню, где я после школы готовила себе сэндвич с ореховым маслом.

— Мои руки, — сказала она. — Я их где-то забыла и теперь не могу найти. — Она держала руки на весу, беспомощно, как будто не могла ими пошевелить.

— Они там где надо, — сказала я. — На плечах.

— Нет, нет, — сказала она нетерпеливо. — Эти не годятся. Другие, мои старые, которыми я трогала вещи.

Моя тетя наблюдала за ней через кухонное окно, когда она блуждала по двору, слоняясь среди побитых морозом останков сада, на поддержание которого у моей матери уже не хватало времени. Когда-то он был полон цветов, циний и огненной фасоли на подпорках, и на них слетались колибри. Однажды бабушка сказала мне, что в раю точно так же: если ты будешь достаточно хорошим, то в награду получишь вечную жизнь и попадешь в место, где всегда цветут цветы. Я думаю, она действительно в это верила. Моя мама и тетки не верили, хотя мама ходила в церковь, а когда тетки нас навещали, они все вместе пели в кухне гимны, когда после ужина мыли посуду.

— По-моему, она думает, он все еще там, — сказала моя тетя из Уиннипега. Она там замерзнет насмерть.

— Помести ее в дом престарелых, — сказала моя другая тетя, глядя на осунувшееся лицо моей матери, с лиловыми кругами под глазами.

— Не могу, — сказала мама. — В какие-то дни она бывает в полном порядке. Это все равно, что убить ее.

— Если я когда-нибудь дойду до такого, выведите меня в поле и пристрелите, — сказала другая тетя.

Единственное, о чем я могла в то время думать — как бы выбраться из Грисвольда. Я не хотела быть загнанной, как моя мать. Хотя я ею и восхищалась — мне всегда твердили, что она достойна восхищения, ну просто святая — я не хотела быть на нее похожей ни в чем. Я даже не хотела иметь семью или быть чьей-нибудь матерью; у меня не было подобных амбиций. Я не хотела ничем владеть и ничего присваивать. Я не хотела преодолевать трудности, и я не хотела дряхлеть. Я привыкла молиться о том, чтобы мне не прожить столько, сколько моя бабушка, и теперь я вижу, что я действительно не проживу.»

Окончательно Ренни просыпается в восемь. Она лежит в кровати и слушает музыку, которая теперь, похоже, доносится сверху, и решает, что чувствует себя значительно лучше. Через какое-то время она продирается через москитную сетку и вылезает из кровати. Облокачивается на подоконник, глядя на солнце, очень яркое, но еще не яростное. Внизу — цементный дворик, похоже, это зады отеля, где женщина стирает простыни в цинковом тазу.

Она оценивает своей гардероб. Выбор не большой: она упаковала самый минимум.

Ренни вспоминает, как вынула из сумочки пудру от загара, обычно у нее не бывает веснушек. Это произошло только позавчера. После того, как Ренни уложила вещи, она просмотрела ящики столов, шкафов, сортируя, перекладывая, тщательно складывая свитера рукавами к спине, как будто кто-то будет жить в ее квартире в ее отсутствие и ей необходимо оставить все вещи по возможности в чистоте и порядке. Это касалось только одежды. Еду в холодильнике она оставила без внимания. Кто бы то ни был, есть он не будет.

Ренни надевает простое белое хлопчатобумажное платье. Когда платье уже на ней, она смотрится в зеркало. Она все еще выглядит нормально.

На сегодня у нее назначена встреча с радиологом из больницы. Дэниэл назначил ее неделю назад, он хочет еще раз проверить ее. Они называют это «профилактика». Она даже не отменила ее перед тем как сняться с места. Она знает, что потом будет корить себя за невежливость.

Только теперь она чувствует, что ускользнула. Она не хочет проверок, потому что не хочет результатов. Дэниэл не назначил бы дополнительных проверок, если бы не думал, что у нее опять что-нибудь не в порядке, хотя он и говорит что это просто рутина. У нее ремиссия, говорит он. Мы должны всегда держать вас в поле зрения. Ремиссия — хорошее слово, «конец» — плохое. Оно заставляет Ренни думать об автобусных остановках: конечная станция.

Она спрашивает себя, не превратилась ли она уже в одну из этих неприкаянных потерянных личностей, этих отчаявшихся, которым невыносима мысль о еще одной бессмысленной больничной процедуре, бледных и смертельно обессилевших, с облученными клетками, нездоровой кожей, выпадающими волосами. И она тоже кинется в эти мистические изыскания: экстракт из абрикосовых косточек, медитации при солнце и луне, кофейные клизмы в Колорадо, коктейли из капустного сока, надежда в бутылках; отдаст себя в руки тех, кто утверждает, что видит вибрацию, источаемую пальцами в форме ярких красных лучей. Исцеление верой. Когда она дойдет до того, что бы попробовать все? Она не хочет, чтобы ее считали сумасшедшей, но она и не хочет чтобы ее считали мертвой.

— Либо я живу, либо умираю, — сказала она Дэниэлу. — Пожалуйста, не поддавайтесь чувству, что вы обязаны от меня утаить правду. Что со мной?

— А что вы чувствуете? — спросил Дэниэл. Он погладил ее по руке. — Вы пока еще не умерли. Вы значительно живее многих.

Этого Ренни не достаточно. Она хочет какой-то определенности в ту или другую сторону, истинной правды. Тогда она будет знать, что ей делать дальше. Она не может жить в подвешенном состоянии, полужизнью. Она не может больше выносить неведенье.

Ренни идет в ванную, собираясь почистить зубы. В раковине сидит многоножка, не менее десяти дюймов длиной, кроваво-красная, у нее слишком много ног, и два изогнутых шипа сзади, или это ее перед? Она извивается вверх по скользкой фарфоровой раковине, падает обратно, извивается, падает. Выглядит ядовитой.

Ренни к этому не готова. Она не может ее раздавить, да и чем? И нечем ее обрызгать. Тварь слишком напоминает ей то, что ей снится в кошмарных снах: шрам на груди лопается, как испорченный фрукт, и оттуда выползает нечто подобное. Ренни идет в другую комнату и садится на кровать, стиснув руки, чтобы унять дрожь. Она ждет пять минут, затем заставляет себя вернуться в ванную. Тварь исчезла. Ренни гадает, откуда взялась многоножка: упала с потолка или вылезла из стока, и куда теперь делась? Вывалилась на пол в какую-нибудь трещину или обратно в сток? Ренни жалеет, что у нее нет под рукой немного морилки или тяжелой палки. Она пускает воду и оглядывается в поисках затычки. Которой нет.

В отеле есть гостиная, где можно днем попить чаю; она обставлена зелеными кожаными стульями, можно подумать, что их стянули из фойе отеля где-нибудь в районе Беллвилля в ранних пятидесятых. Ренни дожидается на одном из липких стульев, пока ей накроют столик в столовой. Она вновь опоздала на полчаса, и официантки не скрывают досады. В дополнение к стульям в гостиной стоит кофейный столик со стеклянным верхом и коваными железными ножками, на котором лежат номера «Тайма» и «Ньюс-уик» восьмимесячной давности, в вазе стоит поникший цветок весь в пятнах увядания, а с окон свешивается золотая мишура, оставшаяся, наверное, с Рождества, если и вообще когда-либо снимают.

Вчерашние скатерти убрали, и столы под ними оказались из серого пластика с узором из красных квадратиков. Вместо сложенных льняных салфеток теперь желтые бумажные. Ренни оглядывается в поисках Поля, но того нигде не видно. Тем не менее отель кажется более людным. В столовой стоит пожилая женщина, белая, с тонким лицом, она кидает по сторонам оживленные взгляды, завороженно (в немом восхищении) озираясь по сторонам, и семья индусов: жена, бабушка в сари и маленькие девочки в открытых сарафанах. По счастью Ренни сажают через стол от пожилой женщины, которая до омерзения напоминает канадку. Ей не хочется вести беседу о превратностях погоды. Три маленьких девочки, хихикая, маршируют по столовой под конвоем игриво понукающих их официанток, которые улыбаются им так, как никогда не улыбаются взрослым.