Я закончила школу и пошла работать в пиццерию, место, конечно, не очень, зато у меня появились деньги. Я мечтала, как накоплю себе достаточно денег и перееду отсюда. Гари предложил мне выйти за него замуж. Это было как раз то, чего мне в то время больше всего хотелось: выйти замуж, иметь детей; только я не хотела, чтобы моя жизнь напоминала мамину, я не хотела повторять ее ошибки.

Вскоре после этого я отдалась Гари, и в этом не было ничего особенного — ведь мы все равно собирались пожениться. Нам и в голову не приходило, что нужно быть осмотрительными. Я потеряла свою девственность на заднем сидении его машины среди бела дня неподалеку от водохранилища, где мы всегда встречались. Мне было жутко неудобно, я все время думала о том, что кто-нибудь пройдет мимо и заглянет в окно машины. Первый опыт любви разочаровал меня, правда особой боли я не почувствовала, но мне было непонятно, почему вокруг этого кипят такие страсти. Похоже на мою первую сигарету, меня зверски тошнило, когда я ее выкурила, и с тех пор я почти не курю.

У нас нечего было подстелить, даже «Клиникса»[4] не было. Поэтому пришлось обойтись старой майкой, валявшейся в багажнике, которой Гари протирал машину. Гари даже съязвил по этому поводу… Правда, когда он увидел кровь, то сразу посерьезнел, заверил меня, что все будет хорошо, и он обо мне позаботится. Он имел в виду нашу скорую женитьбу.

В тот вечер мне надо было идти на работу. Я работала три вечера в неделю и два дня, поэтому я попросила Гари подбросить меня домой, чтобы я могла переодеться. Сменив платье на рабочую одежду, я вышла на кухню приготовить себе что-нибудь поесть. В магазине я брала пиццу бесплатно, но в этот раз меня воротило от одного вида еды. Да и немудрено: достаточно разок своими глазами увидеть, что в нее кладут, в рот же потом ни за что не возьмешь. Боб по обыкновению торчал на кухне с сигаретой в зубах и расправлялся с пивом. Я давно догадывалась, что он живет на деньги моей матери, потому что Боб больше не работал в телекомпании.

Его чертовы кошки подбежали ко мне и начали тереться о мои ноги, видимо, решив, что я кусок сырого мяса или рыбы. Когда я впервые потекла, я стала пользоваться тампексом; однажды кошки выудили использованные тампоны из помойного ведра и носились по дому, а из пасти у них торчали нитки. Сначала Боб загордился, какие они охотники — он решил, что они поймали мышей, а то, что болтается — это хвосты, но когда до него дошло в чем дело, он сделался бешеный.

Я отшвырнула этих бестий со своих ног, а он сказал: «Прекрати, не смей». Я стала открывать банку куриного бульона с клецками, как будто ничего не произошло, чувствуя на себе его взгляд. И вдруг неожиданно меня обуял такой страх перед ним, какой я испытывала только в детстве.

Внезапно он поднялся, схватил меня за руку и рывком отбросил в сторону; он давно не пускал в ход ремень, не поднимал на меня руку, поэтому все происходящее было для меня полной неожиданностью. Я ударилась о холодильник, от толчка упала ваза, в которой мама держала перегоревшие лампочки. У нее была идея расписать их, сделать елочные украшения и продать, но у нее так и не дошли руки до этого. Впрочем, такая участь постигла все ее затеи. Разбились и лампочки, и ваза. Я ждала, что он сейчас меня ударит, но он не стал этого делать. Он обратил ко мне мерзкую улыбку, обнажив при этом гнилые нечищенные зубы с почерневшими от никотина краями. Что я всегда терпеть не могла, так это плохие зубы. Гаденько скалясь, он положил руку мне на грудь, говоря при этом, что мать придет не раньше шести. Меня охватил ужас, потому что я понимала — мне с ним не справиться.

Я закричала, стала звать на помощь, но в уличном шуме вряд ли меня кто услышал, к тому же люди слишком заняты своими собственными проблемами. Я дотянулась до кухонного стола и схватила консервный нож, знаешь такой с зубчатым краем. Я изо всех сил всадила в Боба нож, и одновременно саданула коленом ему по яйцам. Крик снова раздался, но уже не мой. Он рухнул на пол, прямо на осколки лампочек и кошачью миску, я услышала звук разбитого стекла и пулей вылетела из дома. Меня совершенно не заботило, убила я его или нет.

На следующий день я позвонила матери и рассказала, почему не возвращаюсь домой. Она была вне себя от бешенства, но причиной его явилось поведение не Боба, а мое. И дело не в том, что мать усомнилась в моих словах, нет, она поверила моему рассказу, в этом-то вся и беда. Ты сама напросилась, кричала мне мать, ты вечно виляла перед ним задом, я еще удивляюсь, почему это не произошло раньше. Спустя какое-то время я пожалела, что посвятила мать в эту историю. У нее и так было мало радостей в жизни. А так, хоть Боб подарок тот еще, да и красавцем его назвать трудно, но, по крайней мере, мать хоть не одна. Ты не поверишь, но она подозревала, что я хочу увести у нее Боба. Она требовала, чтобы я извинилась перед ним за нанесенное увечье, но я не чувствовала за собой никакой вины.»

Между сном и пробуждением пролегла граница, которую Ренни было все тяжелее переступать. Сейчас ей грезилось, что она парит под потолком в абсолютно белой комнате, рядом мерно гудит кондиционер. Все вокруг видится резким и отчетливым, как сквозь увеличительное стекло. Она лежит на столе, покрытая зеленым покрывалом, вокруг нее двигаются какие-то фигуры в масках, все походит на спектакль, ей делают какую-то операцию, видимо сложную, один глубокий надрез — и они добрались до ее сердца. Чей-то кулак то сжимается, то разжимается, в нем пульсирует красный шар с кровью, это ее сердце. Возможно, ей спасают жизни, но никто не говорит, что они делают, Ренни не доверяет этим людям, она хочет получить назад свое сердце, но это ей не удается. Она выбирается из серых складок своей сети, как из норы, глаза засыпаны песком, ее слепит яркий свет. Ренни не понимает, где находится. Еще слишком рано. Ренни принимает душ, он приносит некоторое облегчение, одевается. Привычные действия несколько успокаивают ее.

Из-за этой коробки под кроватью Ренни совсем издергалась. С одной стороны, она не хочет упускать коробку из вида, с другой, взять ее с собой на завтрак выше ее сил. Она запирает комнату, почти уверенная в том, что как только она завернет за угол, случится что-то нехорошее.

Жуя водянистую яичницу, Ренни не чувствует вкуса, ее беспокоят мысли о коробке. Конечно, она может съехать из гостиницы, и оставить коробку, она может попытаться улететь ближайшим рейсом, но это рискованно. Англичанка, безусловно, сунется в ее номер, не успеет Ренни спуститься по лестнице — не было ни малейшего сомнения в том, что эта дама — полицейская осведомительница. Ренни непременно арестуют прямо в аэропорту. Единственное, что оставалось, так это отвезти коробку Эльве как можно скорее и навсегда забыть о ее существовании.

После завтрака Ренни идет в канцелярский магазин, покупает моток упаковочной ленты. Вернувшись в номер, она аккуратно заклеивает коробку, стараясь, чтобы упаковка выглядела фирменно. Если удастся сделать, чтобы коробка выглядела так, как будто ее не открывали, то Ренни сможет сделать вид, будто понятия не имеет о ее содержимом. Она заказывает в номер чай с бисквитами, некоторое время тупо смотрит на часы. Затем идет к перегородке регистратуры и говорит, что уезжает сегодня на остров Святой Агаты, но хочет, чтобы за ней сохранилась ее комната.

— Вы должны будете заплатить вперед, — отвечает англичанка, — в противном случае вас выпишут отсюда. Таковы правила.

Ренни говорит, что она в курсе. Ей приходит в голову выразить недовольство качеством пищи, но она отбрасывает эту мысль. Ведь это именно то, чего ждет не дождется англичанка, нервно постукивающая карандашом по краю столика. Ренни не в силах вынести этот пристальный взгляд глаз-бусинок.

Ренни выходит с коробкой из номера, и ставит ее напротив столика регистраторши. Затем возвращается обратно со своим багажом, забирает из сейфа камеру; паспорт пусть полежит здесь, так безопасней. Она спускается по каменным ступенькам вниз искать такси.