Утром он как ни в чем не бывало, пританцовывая, появляется в велюровом халате с вышитой монограммой, с двумя стаканами только что выжатого апельсинового сока, и спрашивает, куда ты подевалась ночью? Когда я проснулся утром, тебя не было рядом.

Он даже не заметил, что всю ночь проспал один.

«Извини пожалуйста, — ответила я, — но мы не договорились о словаре. Проблема собственно в общении, вернее в способе общения. А может быть, все дело в лингвистике. Что значат для тебя слова «провести ночь»? То есть, я не имею ничего против апельсинового сока, но пролежать ночь без сна на софе, чтобы утром выпить его, знаешь милый, я его, я имею в виду сок, и сама выжать могу, понимаешь меня?»

В конце концов выяснилось, что сейчас он переживает кризис жанра, мальчишка, меня воротит от таких. Раньше ему приходилось трахаться только с молоденькими вертихвостками, которых стоит лишь поманить пальцем — это он мне объясняет, и он никогда не осмеливался попробовать это дело с кем-нибудь типа меня, видимо, он хотел сказать, с такой зрелой и опытной женщиной, как я, что-то вроде совы. Если бы тебе пришлось стать птичкой, в кого бы ты предпочла превратиться, в цыпленка или сову? Решил, что я считаю, что он ни на что кроме постели не пригоден, и хотел доказать, что это не так, в первую очередь, самому себе. Идиот! Он еще говорит о продолжительных, исполненных высокого смысла отношениях! Да он просто маленький засранец. Это я поняла наверняка.

И вот сижу я нечесаная и неумытая, жутко хочу писать, но мне неловко его прерывать, потому что на самом деле он очень серьезно к этому отнесся, поэтому я сижу и думаю. Все это я не раз слышала, только обычно женщины говорят такие вещи мужчинам, а не наоборот. Я не верила своим ушам! Я подумала, а хотелось бы мне иметь с таким человеком серьезную связь. И вообще, может ли он действительно предложить даме что-нибудь, кроме секса.

Я пришла к выводу, что нет. Но это все неважно. Да и с чего бы этому быть важным? С чего вдруг мы должны уважать их «образ мыслей»? Кто переворачивает все с ног на голову — они или мы? А знаешь, сколько раз со мной такое еще происходило? С тех пор целых три раза. Прямо наваждение какое-то! Чего им все-таки надо?

Мое мнение таково. Секс занимает в жизни чертовски важное место. Талия как бы является точкой отсчета — чуть выше, чуть ниже, — термометр, показывающий степень кайфа в общепринятом смысле слова, они любят такие игры, в которых женщина может оценить их по достоинству, они могут выигрывать, иметь успех, ты слушаешь меня? Наша команда против их команды. Нате берите, попробуйте! Не оберетесь потом. И вот мы говорим, вы хотите этого? Прекрасно! Мы тоже хотим, давайте вместе, и тут неожиданно у них в штанах все обмякает и становится ни на что не пригодным. Просто мор поголовный. Вот такая у меня теория. Очередной успех не воспринимается, как победа. Мужикам не требуется любовь, понимание, глубина отношений, им бы потрахаться, но только в том случае, если они тебя БЕРУТ. Если тебе есть, что терять, если ты хоть чуть-чуть сопротивляешься, хотя бы для виду. Это срабатывает. Но такие рассуждения хороши для восьмилетних детей. Ты слушаешь меня?

Иокаста заплатила за Ренни. Только таким образом она могла выразить своё сочувствие, поскольку такие жесты были ей несвойственны; она никогда не переплачивала ни пенни, если можно было этого избежать.

«Я еще живая», — рвалось у Ренни с языка. Но она была тронута, в конце концов, что же это как не та самая «поддержка». Иокаста сделала, что могла. Она заплатила за ланч, а это немало, если знать ее: она старалась по-своему развлечь Ренни: так безнадежно больного, лежащего в отдельном боксе, родственники и знакомые наигранной веселостью и пустой болтовней и пытаются отвлечь от мрачных мыслей.

Разоткровенничалась о себе, «жизнь-то не стоит на месте», не касалась наболевшего. Теплое дружеское отношение действует как животворный бальзам.

Ренни вернулась к себе, стараясь не разреветься по дороге и сохранить независимую походку. В гостиной сидел Джейк. Две бутылки пива «Карлсберг» стояли на полу рядом с розовым мягким пуфиком. Он изменил своему обыкновению не пить из горлышка. Когда вошла Ренни, он не поднялся.

Когда-то давно Ренни не удивилась бы, застав его дома средь бела дня. Но тогда бы он не остался сидеть, не прятался бы за дверью, а подошел бы сзади и обнял ее.

— Что-нибудь случилось, — спросила она.

Он взглянул на нее. Судя по набрякшим векам, он давно по-настоящему не высыпался. У Ренни тоже со сном было не все в порядке, с тех пор, как все это началось. Но всякий раз, когда она заикалась об этом, выяснялось что у Джейка все гораздо серьезней. Каждый из них так трепетно относился к собственной персоне, что друг на друга им уже не хватало ни внимания, ни сочувствия.

Ренни подошла и поцеловала Джейка в макушку. Вид у него был разнесчастный.

Он взял ее руку и прижал к своей щеке. «Давай, еще раз попробуем», — услышала она.

«Если бы я могла начать все сначала, я бы все сделала по-другому, посетовала Лора…

«Не говори гоп, пока не перепрыгнешь», — любила повторять моя мама, хотя ей самой никогда не хватало времени следовать своим словам — она сначала делала, а потом иногда думала. Когда за тобой гонятся, не до раздумий, надо действовать. Никогда не топчись на месте — вот мой девиз.

Когда мне исполнилось шестнадцать, моя мать устроилась что-то продавать, ходя из дома в дом.

Мы жили втроем в подвале — мать, ее сожитель Боб и я. Когда я возвращалась из школы, я всегда заставала дома одного Боба. От одной мысли, что придется весь день провести с ним наедине, меня бросало в дрожь, поэтому после уроков мы с моим приятелем Гари шли куда-нибудь побродить. Иногда после ланча мы отправлялись прошвырнуться, потом сидели в его машине и пили пиво, он обожал свою машину, мы все время в ней целовались и обнимались. Мы никогда не заходили слишком далеко. Почему-то все в округе были уверены, что девушки типа меня и Мери испробовали уже все на свете, завидовали, наверное, что мы хорошенькие и на нас обращают внимание. Считалось в порядке вещей, что если девчонка ходит с парнем, значит они крутят любовь. Иногда насмешницы залетали, позабыв о предосторожностях, тогда еще не были распространены противозачаточные пилюли и аборты, и мы с Мери с трудом удерживались от смеха, потому что во всех грехах эти бедолага обвиняли нас.

В школе о нас шла слава, как о «крутых», и я подозреваю, что это было не лишено оснований. Мы всегда сильно красились, мазали перламутровой помадой губы, видик был еще тот. Но я никогда не позволяла себе ни напиться до бесчувствия, ни затащить себя куда-нибудь, или что-то в этом роде. Когда обладательницы хорошеньких мордашек попадали в «интересное положение», родители отправляли их в Штаты «подлечиться». Но я хорошо знала, что ждало тех, чьи родители не могли себе этого позволить. Кухонный стол какого-нибудь шарлатана; одна девочка из старших классов пыталась сделать все сама спицей для вязания, да только у нее ничего не вышло. Учителя сказали нам, что у нее редкая болезнь, но все прекрасно все знали — слухи распространяются быстро. Что до меня, то я не сомневалась, что Боб не преминет вышвырнуть меня из дома при первом удобном случае.

Я не позволяла Гари слишком распускать руки и он признавался, что даже уважает меня за это; он был не из тех, кто целыми днями гоняет на мотоцикле, все уик-энды он работал. У него водились деньги, вообще таких, как он, стоило поискать, самостоятельный и независимый. В нашей школе не было миллионеров, но некоторые имели денег чуть больше, чем остальные, и из-за этого считали себя чуть ли не центром вселенной. Я никогда не общалась с ними, да они и сами не рвались, разве что иногда норовили затащить в кусты. Все зависело от того, сколько у тебя денег. Если много — можешь позволить себе на все наплевать, представляешь?

Как бы поздно я не пришла, я неизменно натыкалась на Боба, сидевшего на кухне в неряшливом пиджаке с обтрепанными рукавами и смотревшего на меня так, будто я вымазана грязью. Он никогда не осмеливался поднять на меня руку: я была достаточно взрослой для этого. Мы с Гари обычно сидели на скамейке в парке прямо напротив кухонного окна. Наши окна были почти вровень с тротуаром, поскольку мы жили в подвале. Боб вполне мог слышать нас, задыхающихся в объятиях друг друга, и даже видеть, если бы он выглянул в окно.