Сейчас она, видимо, бабушка. Или покоится в могиле.

Набежали слезы. Я смахнул их тыльной стороной руки и начал разогревать банку жидкого концентрата, который составит мой первый завтрак. Понемногу волнение улеглось.

“Пятьдесят три года и семь с половиной месяцев”, — уныло подумал я. Почти на четыре года больше, чем было предусмотрено. Перед принятием следующей дозы эликсира вечности надо будет тщательнее рассчитать дозу. В принципе тринадцати граммов должно было хватить ровно на пятьдесят лет поддержания моей жизни. Ясно, что препарат оказался более сильнодействующим, чем предполагал Пелэм после первых испытаний, проводившихся только на коротких отрезках времени.

Нахмурившись, взвинченный, я раздумывал над этой проблемой. И тут до меня вдруг дошла вся бессмысленность того, чем я занимался. Я громко расхохотался, и этот смех, подобно выстрелу, разорвал тишину, заставив меня вздрогнуть.

Но это облегчило душу. Что за претензии с моей стороны! Ну что значили эти четыре несчастных потерянных года? Какую-то каплю в океане времени.

Я был жив и молод. Покорены время и пространство. Вселенная принадлежала человеку.

Каждую ложку своего “супа” я проглатывал с нарочитой медлительностью. На это ушло полчаса. И только после этого, чувствуя себя взбодренным, я вышел из контрольной рубки.

На этот раз я надолго замер перед экранами обзора. Идентифицировать Солнце большого труда не составило. Оно блистало, как яркая звезда, примерно в центре экрана заднего обзора.

Сложнее оказалось отыскать Альфу Центавра. Но в конце концов нашлась и она — светящаяся точка в усеянном звездами космическом мраке. Я не стал терять времени на подсчет расстояний до Солнца и Альфы. Они, как представлялось, находились там, где им и было положено. За пятьдесят четыре года мы покрыли примерно одну десятую расстояния от Земли до ближайшей к ней звездной системы. А надо четыре и три десятых световых года…

Вполне удовлетворенный ходом полета, я прошел в ту часть корабля, где находились каюты космонавтов. Пройдусь-ка по ним, решил я. Начнем с Пелэма.

Открыв герметическую дверь в его каюту, я почувствовал, как в нос ударил запах разлагавшегося тела. Икнув, я быстро ее захлопнул и застыл в коридоре, вздрагивая всем телом..

Так прошла минута.

Пелэм погиб.

Не помню точно, что я сделал тогда. Знаю лишь, что рванулся вперед, открыл каюты Ренфру, а затем Блейка. Я немного пришел в себя, вдохнув приятный и чистый воздух, заполнявший их помещения, и увидев их вытянувшиеся безмолвные тела.

Меня охватила печаль. Бедняга Пелэм! Славный Пелэм! Изобретатель эликсира вечности, сделавшего возможным этот великий рывок в межзвездное пространство, умер, и его открытие уже бессильно в чем-то ему помочь.

Как это он говорил? “Риск умереть незначителен. Но существует то, что я называю фактором примерно десяти процентов смертности, связанным с приемом первой дозы. Если организм вынесет шок от первой, то он выдержит и остальные дозы”.

Видно, фактор смертности превышал десять процентов. Об этом говорили и четыре лишних года, что я проспал сверх рассчитанного срока.

Полный мрачных мыслей, я направился на склад, надел свой личный скафандр и взял брезент. Это было ужасно, несмотря на все принятые меры предосторожности. Эликсир в определенной степени обеспечил сохранность тела, но, когда я его приподнял, оно все же развалилось на части. В конце концов мне все же удалось дотащить брезент с его содержимым до шлюза и предать их Космосу.

Время уже поджимало. Было важно, чтобы пробуждения не затягивались. В это время мы дышали тем, что называли “кислородом на текущие расходы”, а главные резервы было тратить запрещено. Химические элементы в наших каютах медленно по ходу лет очищали этот “кислород на текущие расходы”, восстанавливая его к следующему пробуждению.

Какой-то своеобразный защитный рефлекс помешал нам в свое время принять в расчет возможность столь серьезного и непредвиденного обстоятельства, как смерть одного из членов экипажа. Снимая скафандр, я заметил, что воздух уже в чем-то не тот.

Я начал с радио. Было просчитано, что предельная граница приема от нас сообщения находилась где-то в районе половины светового года, и сейчас мы к ней приблизились.

Я спешно, но тщательно составил отчет, надиктовал его и включил передатчик, запрограммировав на стократное повторение послания.

Чуть более чем через пять месяцев новость облетит все уголки Земли. Я приколол свой письменный отчет к бортовому журналу и добавил к нему личную записку на имя Ренфру. В ней кратко воздавалось должное памяти Пелэма. Написано это было по велению сердца, но, поступая так, я преследовал и другую цель. Ренфру, гениальный инженер, построивший корабль, и Пелэм, великий химик, чей эликсир вечности позволил людям предпринять этот фантастический полет в безмерную даль, были близкими друзьями.

Мне представлялось, что, пробудившись в свою очередь и очутившись в полной тишине мчавшегося с головокружительной скоростью корабля, Ренфру будет нуждаться в этом послании, где отдавался последний долг его другу и коллеге. Я, любивший их обоих, мог позволить себе такую малость.

Покончив с этим, я быстро проверил состояние искривших двигателей, снял показания с бортовых приборов и отвесил свои тридцать три грамма эликсира. По моим подсчетам, этой дозы вполне должно было хватить на сто пятьдесят лет.

Прежде чем заснуть, я долго думал о Ренфру, об ожидавшем его шоке, который глубоко потрясет этого, уже травмированного к тому моменту резким пробуждением к жизни, человека замечательной и тонкой души.

Подобная перспектива производила безрадостное впечатление. В голове еще сверлило беспокойство, когда ночь обступила меня со всех сторон.

И почти тотчас же я вновь открыл глаза. Эликсир! Он не подействовал.

Но одеревенелость тела подсказала мне правду. Я замер, наблюдая за стрелкой часов. На этот раз восстановительная процедура прошла легче, хотя, как и в прошлый раз, я не удержался от того, чтобы не остановиться перед хронометром в контрольной рубке.

Он показывал: 201 год, 1 месяц, 3 недели, 5 дней, 7 часов, 8 минут.

Я проглотил свою чашку “супа” и лихорадочно открыл бортовой журнал.

Абсолютно невозможно описать то волнение, которое охватило меня при виде знакомого почерка Блейка, а на предшествовавших страницах — Ренфру.

По мере того как я читал доклад последнего, это чувство медленно развеялось. Это был сухой отчет и ничего более: гравитационные данные, точный расчет пройденного пути, подробное описание состояния двигателей, а в конце — оценка колебаний скорости в зависимости от семи совместимых факторов.

Это была замечательная работа математика, первоклассный анализ ученого. И все. Ни слова о Пелэме, никаких комментариев по поводу моей записки и ничего о произошедших событиях.

Да, Ренфру пробудился ото сна, но его отчет с таким же успехом мог написать и робот.

Это мне показалось ненормальным.

Когда я стал читать написанное Блейком, то отметил, что и он испытал точно такую же реакцию.

“Билл, КОГДА ПРОЧТЕШЬ ЭТУ ЗАПИСКУ, УНИЧТОЖЬ ЕЕ! Вот так вот, случилось худшее. Более жестокого пинка от судьбы ожидать было трудно! Не могу никак смириться с мыслью, что Пелэм мертв. Что за прекрасный был человек! А какой друг! Но мы все знали, на какой шли риск, а он — больше любого из нас. Поэтому можно сказать только одно: “Спи спокойно, друг. Мы навсегда сохраним память о тебе”.

Но еще хуже обстоит дело с Ренфру. Вспомни наше беспокойство относительно того, как он выдержит тяжкое испытание первого пробуждения. Но мы и не подозревали тогда, что ему придется испытать еще и сильное потрясение от смерти Пелэма… Я думаю, что тогдашняя наша тревога была оправданной.

Ты и я, мы всегда знали, что Ренфру — баловень судьбы. Разве можно вообразить себе какого-либо другого человека, у которого столь удачно сочетались бы шарм, богатство и ум? Его самый главный недостаток состоял в том, что он никогда не беспокоился о своем будущем. У этой столь блистательной личности, за кем увивались все эти женщины, который всегда был окружен всеми этими льстецами, превозносившими его до небес, времени оставалось лишь на то, чтобы заниматься настоящим моментом.