Вследствие таких уважительных результатов, надеюсь, что каждый благомыслящий человек пожелает Фомину понедельнику долгого и долгого процветания; а мне со своей стороны позвольте пожелать, чтобы мысль, основавшая Фомин понедельник, проникла во весь мир, чтобы все на свете было дешево (конечно, не в виде остатков), все, что служит к поддержанию и украшению нашего бренного тела; и было бы дорого, ценилось бы на денежный счет все, что составляет нашу задушевную жизнь, или, как говорит старинная песня, чтобы правда была дорога, чтобы солнца светлей сияла она…

Пофилософствуй – ум вскружится! может сказать читатель, прибавив, что подобные умствования вовсе не идут к Фомину понедельнику. Это правда, и мне остается только сказать, что по поводу Фомина понедельника я чем богат, тем и рад, дешевыми товарами не торгую, – а если благосклонный читатель, пробежав мой «Фомин понедельник», скажет: «дешево и сердито», – то я премного буду благодарен за его снисходительность.

[1] Заведующая или заведующий магазином.

[2] Молодыми продавцами.

[3] С большой уступкой за окончанием торговли.

[4] Цены без запроса.

[5] Пальто.

[6] Свинья.

[7] Имею честь кланяться, мадам!

[8] Прелестно!

[9] Рекомендуем читателю справиться в «Указателе Москвы».

Если вы прислушивались к разноголосным крикам московских разносчиков, то, конечно, заметили, что у каждого рода продавца свой особый неизменный напев: раскатисто выхваляется «подснежная, манежная клюква», а скороговоркой кричится «свежая говядина»; большая разница между объявлением о продаже «вареной патоки с имбирем» и «арбузов моздокских, винограда астраханского»; это, впрочем, сейчас бросается в уши. Так, нет сомнения, что среди разносчичьей разноголосицы случалось вам слышать один напев, всегда важный, немножко печальный, но раздирающий любые уши, точно призывный крик муэдзина: «Нет ли старого меху, платья, бутылок, штофов, старых сапогов, нет ли продать?» Так распевает человек неопределенных лет, одетый тоже неопределенно, с мешком под мышкою, иногда за плечами, в который он сваливает свой товар, свою куплю, потому что человек этот – не разносчик, а скупщик, род комиссионера между продавцами первой руки и покупателями второй. Что за люди те и другие – сейчас увидим.

Старьевщик, говоря его словами, знает – где раки зимуют. Нет ему торговли, нет и наживы на богатых улицах, жильцы которых слишком горды, чтобы вступить в сношения с ним. Он идет в захолустья, в переулки, где живут люди не щекотливые, знакомые с нуждою и горем не по слуху, которым ничуть не стыдно показать свои обноски. Тут что ни шаг, то добыча. Старьевщик редко глазеет на уличные окна как обыкновенный разносчик, зная, что тут казовая сторона жильцов, а на те, что с надворья, глядит зорко, особливо если дом незнакомый. Для его опытного взгляда какое-нибудь ничтожное обстоятельство – уже ясная указка, а не будь ничего, так и распевать не для чего, разве только для освежения горла, по привычке, чтобы знали, что входил на двор не шерамыга [плут, вор], а торговый человек. Где есть продавцы, там на призывный голос старьевщика разом являются они. Мальчишка в затрапезном халате, босоногая девочка, старуха в полулохмотьях – вот обычные его знакомцы; всякое старье, негодный хлам – их товар.

– Что дашь, дядюшка, за это? – спрашивает мальчишка, показывая старьевщику растоптанные опорки, сапоги, «прослужившие на одних подметках семи царям», и штук пять полуобитых помадных банок.

– Что просишь, золото или серебро? – отвечает купец, коли проявится у него охота раздабаривать.

– За двугривенный отдам, дядя! Голенищи, видишь, какие здоровенные!

– По полушке за банку, гривна за старье, две деньги накину на пряник: двенадцать копеек берешь?

– Скоро состроишь каменный дом, как будешь наживать по стольку; пятиалтынный, и то по знакомству можно взять.

– Три пятака взял?

Продавец с негодованием вырывает свой товар и хочет идти домой.

– Слышь, знать быть тебе с обновкой: мальчуга ты хороший, возьми пятак серебра и поди с богом.

Торг колеблется еще несколько мгновений, наконец, слаживается, когда новенькая монетка побеждает твердость мальчика. С другими продавцами торг идет, изменяясь, смотря по достоинствам вещи и характеру продавца, но редко не достигает цели, то есть продажи вынесенных вещей. Со стороны старьевщика не заметите ни малейшего унижения (он знает, что еще делает услугу бедняку, освобождая его от хлама), не услышите никакой божбы; нет у него речи ни о барыше, ни об убытке: спокойный, как судьба, он не имеет ни к кому лицеприятия; даже прекрасный пол, перед которым, как известно, не утерпит ни одно торговое сердце, чтобы не полюбезничать, даже он не в состоянии найти в нем какую-либо слабую сторону…

Лишь изредка выходит старьевщик из своего равнодушия в обращении с продавцами, делает им крошечную уступку. Дом знакомый: ни разу не случалось выходить из него, не нагрузив доброй половины мешка, а теперь, как назло, хоть и два раза известил торговец о своем приходе, не показалось ни души.

«Не приходится идти ни с чем домой; верно заработались больно, – думает старьевщик, – дай наведаюсь сам». – И он отворяет дверь в мастерскую, останавливается на пороге и говорит:

– Бог в помощь, молодцы-графчики. Не завалилось ли где какой дряни?

Ответ редко бывает отрицательный, особенно если кто из артели нуждается в складчинных деньгах на чай или на русское веселье [1] , – тогда и нужное делается не нужным, и последний полушубок переходит в мешок старьевщика. «До зимы еще далеко, да, признаться, этот уж наскучил, поневоле купишь новый», – рассчитывает продавец.

Обход двух-трех переулков наполняет мешок, и старьевщик возвращается домой. Если он не нанимается у какого-нибудь торговца старьем, то сортирует свой товар, тщательно шарит в карманах купленных обносков, хотя знает, что легче сделать деньги, чем найти их здесь: но неровен случай. Под вечер нередко приходят к нему комиссионеры-мальчишки, кто с битым стеклом или со старым железом, кто с тряпьем или с костями – на все эти вещи определенная такса [2] , но за лучшие старьевщик всегда прибавит на пряники – награда, возбуждающая чрезвычайное соревнование между лакомками.

Но как ни велика деятельность и как ни многосторонни обороты старьевщика, он в свою очередь тоже комиссионер разных людей, у которых или карман потолще его, или которым не сподручно самим закупать из первых рук кое-какие предметы, необходимые им. Старье сапожное и платяное покупается разными мастеровыми, переделывается заново или обращается первое в поднаряды [подбой, подкладку], последнее в приклад [подкладку, аксессуары]; прочие товары гуртом сбываются заводчикам.

Таков быт старьевщика. День за днем, год за годом проходит его жизнь в трудах не слишком легких, потому что он не должен знать устали или бояться непогоды. Из чего же биться, зачем не переменить это занятие на более выгодное? «Да за тем, – ответит труженик, – что всякая птичка привыкла кормиться своим носком; жизнь прожить – не поле перейти: увидишь и хорошего и худого; бог не без милости». Прошу еще о нескольких минутах внимания к старьевщику.

Если читатель коренной москвич, то наверное знает, что в Белокаменной есть уголок, который с незапамятных времен, неизвестно почему, называется Балконом ^{52} , оправдывая такое громкое имя разве лишь тем, что осенью он так же непроходим, как Балканские горы. В этой укромной стороне дома под стать улиц, значит, квартиры в них недорогие, есть и каморки и углы, где по деньгам жить людям, у которых все богатство в усиленном труде. Тому много лет (сколько заподлинно лет, читатель, вероятно, не полюбопытствует знать) и я жил на Балкане. В доме, где семейство мое нанимало квартиру, в числе разнородных жильцов был и старьевщик. Все, от малого до большого, звали его дядюшка Игнат, считая лишним прибавлять к этому его отчество, и казалось, что он всегда будет дядюшкою, потому что лета не оказывали на него никакого действия, он все был в одной поре, ни старел, ни молодел. Даже платье дяди Игната не знало износу, и хоть крепко поистерлось, а служило ему с неизменным усердием не хуже нового.