— А дадут?

— Думаю, что должны дать. Наведут, конечно, справки, но должны дать…

— Мне будет тяжело без тебя.

— Знаю. Мне тоже. Но это необходимо… — Он помолчал. — А завтра — в Нижний Березов.

— Уже завтра?

— Да. Здесь становится горячо… Я ничего не придумываю, Анна. Пойми — это действительно так…

На рассвете Галан проводил ее в путь. Анна уехала в Нижний Березов.

Да, разной, кричаще-разноликой была «галицийская Флоренция» — Львов. Гордость и тоска, мужество и отчаяние, вера и предательство бродили по его улицам. Иногда у отчаявшихся появлялась надежда. «Временами среди безработных возникает слух: рабоче-крестьянскому государству нужны трудовые руки, — писал в „Викнах“ Галан. — И тогда, лишь светать станет, спешат к советскому консульству толпы людей с окраин, голодной массой толпятся в здании и на тротуарах, пока не подоспеет отряд темно-синих (полицейских. — В.Б., А.Е.) и не начнет топтать бедняков, наезжая на них взмыленными лошадьми. На всех смежных улицах начинается бессмысленная охота за уцелевшими безработными. Таким образом спасается престиж Наисветлейшей. А „Экспресс вечорны“ в тот же вечер сообщит: „Сегодня с утра перед зданием советского консульства начала собираться толпа безработных. Безработные, возмущенные лживыми обещаниями советских агитаторов, обещающих им работу в России, не могли дождаться осуществления этих обещаний и демонстрировали с враждебными возгласами против Советов. Извещенная об этом полиция немедленно появилась на месте и призвала присутствующих разойтись“.

Престиж Наисветлейшей спасен вдвойне.

Мрут люди без работы. Только иногда прочтете в газетах, что такой-то или такая-то покончили самоубийством на почве нужды. Нет, они мрут незаметно, неслышно, и знают об этом лишь их родные…

Вечерами на Валах идут тихие беседы о такой близкой и такой далекой рабочей стране, где и власть, и свобода, и труд, и пятилетка. И скупые цифры об успехах социалистического строительства, которые от случая к случаю сообщаются бульварной прессой, вырастают здесь чуть ли не до сказки-легенды. Под звездным небом ночи говорит львовская беднота о закрытой на тысячу замков своей любви, надежде и своей гордости.

Пятиконечной звездой сверкает на весь мир пятилетка».

Рассказать об этих людях — давнишняя мечта писателя.

В начале 1932 года Галан принес в «Викна» отрывок из новой пьесы «Ячейка».

— Посмотрите. Может быть, попробуем напечатать.

Тудор прочел рукопись тут же.

— С ума сошел! Это же никто не пропустит!

— Что именно?

— Вот здесь у тебя герой говорит: «Пусть она пропадет! Покончим с ней!» Это о «великой державе» Пилсудского!.. — Тудор перевернул несколько страниц. — А это как прикажешь понимать? «Кто помог Пилсудскому на нашу спину влезть?»

— Значит, не пойдет?

— Нет, почему же… Пойдет… В конце концов, чем мы рискуем!.. Снимут так снимут… А вдруг проскочит?.. Но эти места лучше снять заранее. Иначе — обречь отрывок на конфискацию заранее.

— Ладно, — вздохнув, согласился Галан. — Посылай с купюрами.

— Кстати, — посоветовал Тудор, — отправь-ка ты «Ячейку» на Советскую Украину. Уж там напечатают наверняка. «Груз» же твой публиковали…

— Это мысль. Сегодня же отошлю.

Жизнь полна неожиданностей. Хуже, когда они неприятны. Здесь плюс уравновешивал минус.

«Уведомляем вас, — торжественно сообщало цензурное ведомство, — что решением львовского окружного суда от 4 февраля 1932 года сочинение пана Галана „Ячейка“ конфисковано».

Известие с Советской Украины пришло неожиданно.

Товарищи достали где-то киевскую «Литературную газету». Галан прочел: «В сезоне 1932/33 года „Ячейку“ ставит ряд украинских театров». Галан не поверил своим глазам, перечел сообщение еще раз. Нет, все было именно так. Он не ошибся. И газета была «оттуда», и информация на третьей полосе.

Отлично! Сегодня вечером он читает «Ячейку» в слесарных мастерских. Товарищи разделят его радость.

Если бы на это собрание проник каким-либо образом полицейский филер, он бы наверняка, слушая Галана, пришел в ужас.

— «Вы проголосовали вчера за забастовку, — возбужденно читал Ярослав, — вы начали сегодня борьбу… за освобождение политзаключенных, против белого террора, против империалистической войны — под руководством Коммунистической, под руководством несокрушимой партии Западной Украины и Польши… Перед нами — борьба смелая и гордая, а потом победа: социалистическое строительство… пятилетки…»

По аудитории словно ток прошел. Кто-то встал со стула. Кто-то закричал «ура!», и только после настойчивых просьб писателя шум в комнате стих.

— Товарищи, зачем привлекать внимание! Еще подумают, что мы здесь революцию делаем.

— А то, что вы читали, — это и есть революция.

Галан усмехнулся.

— До этого, к сожалению, еще не дошло. — И, помедлив, еще раз повторил: — К сожалению…

Началось обсуждение.

— Я думаю, — начал Козланюк, — что пьеса говорит о большом художественном росте нашего товарища. И дело здесь не в том, что в основу конфликта Галан положил борьбу сознательных рабочих с предпринимателями, что уже само по себе ново в западноукраинской драматургии. Политический смысл пьесы в другом: она ставит важнейшую для нашего национально-освободительного движения задачу — внесения социалистического сознания в отсталую часть рабочих масс.

— И разоблачает штрейкбрехеров, — бросили с места.

— Это тоже существенно… Разговор затянулся за полночь.

— Для меня «Ячейка», — заключал Галан, — важна в другом смысле. Помните «Мать» Горького? Павла Власова. Мой главный герой, Макс, — его «тезка». Как и Павел, пытался утопить свою боль и свою ненависть в вине. Бунтовал, ошибался, блуждал. Пока не встретил настоящих людей — ленинцев. Тогда-то он и послал к черту морочивших ему голову социал-предателей.

— Макс еще не совсем ленинец, — бросил реплику Козланюк. — Партиец не будет решать спорных вопросов по принципу «дать в морду». А у Макса это бывает.

— Я с этим не спорю, — Галан насупился. — Макс еще не рабочий вожак. Но он им будет. Будет! — резко повторил он. — К тому все идет, если вы внимательно слушали пьесу.

— А вот с этим я согласен, — рассмеялся Козланюк. — И зря ты горячишься. В этом-то и прелесть образа: он весь в движении. А значит, живой, не ходульный…

Разговор продолжался и на улице. Когда Галан свернул к Стрыйскому парку, Средзюк, организатор обсуждения, огорченно вздохнул.

— Ты что это, друже? — удивленно посмотрел на него Козланюк.

— Наймется, он обиделся.

— Нет. Не думаю… Из-за чего?

— Вообще-то не ценим мы своих писателей. Много ли их? Раз, два — и обчелся. А посмотри, какой мутный поток захлестывает сцену. Порнография, маразм, фашистские и националистические бредни. А здесь послушал — как свежим ветром пахнуло… Он же, — Средзюк кивнул в сторону, куда ушел Галан, — по существу, родоначальник нашей пролетарской драматургии. «Груз», «99 %». И вот теперь эта «Ячейка»…

— Не переживай. — Козланюк взял Средзюка за плечи. — Просто Ярослав чем-то расстроен. Но другим, не обсуждением…

— Что-нибудь у него случилось?

— Не знаю. Хмурый все последние дни ходит…

А Галан медленно, без цели шел по влажной, отражающей редкие фонарики брусчатке. Ему действительно было плохо. Очень плохо… Он сам не знал, как это объяснить. Но существует же на свете такая не объясненная учеными вещь, как предчувствие. Оно редко обманывало его. И это тоже было необъяснимо.

Сев на скамейку под старыми каштанами, он вынул из кармана уже вторые сутки мучившую его бумагу.

«…Консульство Союза Советских Социалистических Республик уведомляет Вас, что на основании Вашей просьбы Вашей жене разрешен въезд в Советский Союз для поступления на учебу в Харьковский медицинский институт…»

В конце бумаги стояла размашистая подпись консула.

Анне он еще ничего не сообщал. Словно боялся чего-то. Вот и пришла пора им расстаться… Надолго ли?.. А вдруг навсегда?..