Однако боеспособных и особенно надежных сил в тогдашней армии практически не было. На фронте реально можно было надеяться лишь на пять сотен шашек верного Текинского полка да на Корниловский ударный полк. Капля в море. Тайные офицерские организации были разрозненны и не имели никакой материальной базы для серьезного выступления, что как раз и показали августовские события. Раздробленное офицерство само металось между массой политических течений, не ведая, к какому берегу прибиться.

Оставалось лишь казачество, вечный оплот когда-то самодержавия, а ныне российской государственности. И его главная сила — Область Войска Донского, руководство которой заняло принципиальную позицию поддержки в ходе выступления Корнилова.

К тому же Дон — это хлеб и уголь, металлургия и коневодство, крупнейший на тот момент российский порт Ростов-на-Дону, 4 млн жителей — экономическая и военная база для любого вооруженного противостояния.

Так, по крайней мере, это виделось из Быхова, откуда была налажена постоянная переписка с Новочеркасском. Поручик Михаил Левитов, якобы переведенный в запасной полк в Пензу, в качестве курьера постоянно катался по маршруту Быхов — Новочеркасск. Все надежды затворников были связаны с Доном как будущим оплотом корниловцев. На это рассчитывал и генерал Алексеев, договариваясь с атаманом о переезде своей тайной организации в Новочеркасск для «сбора сил на борьбу».

Однако все было далеко не так гладко. Это понимал в первую очередь сам Каледин.

Избранный 19 июня атаманом, первым после замены этой процедуры Петром I в 1709 году на назначение из столицы, генерал Каледин не постеснялся проявить свою позицию поддержки Корнилова, а Большой Круг отстоял его в конфликте с Керенским. Сам атаман 6 сентября в докладе Большому Кругу выступил в защиту Корнилова и твердой власти, утверждая, что «Временное правительство плоть от плоти и кровь от крови Совета», хотя при этом на всякий случай и отрицал свое участие в мятеже. Отрицал не просто так, ибо понимал настроения казачества и видел отрыв казачьей верхушки от фронтовиков. В Донском правительстве были уверены, что держат ситуацию под контролем, хотя на самом деле никакого контроля на Дону уже давно не было. В Донбассе хозяйничали пробольшевистски настроенные угольщики и металлурги, на Маныче сильны позиции были у иногородних-украинцев, в Таганроге, Ростове, Александровск-Грушевске, Юзовке, Макеевке всем верховодили Советы. Внутри самого казачества назрел раскол — верховые станицы, более бедные, явно отрывались от зажиточных низовых, которые поддерживали Новочеркасск. Возвращавшиеся в родные станицы фронтовики были напрочь распропагандированы и не желали связывать свое будущее с «контрреволюционными» генералами в Новочеркасске.

Сам атаман находился в весьма щекотливом положении. Официально он был объявлен «мятежником» с приказом военного министра Верховского его арестовать. Круг взял его под поручительство, но полномочия, а тем более реальная власть Круга были небеспредельны. С Дона его бы традиционно «не выдали», но появляться в столицах он уже не рисковал, ибо знал, что Керенский ждет любой удобной зацепки для ареста атамана.

Как писал Деникин, «Каледин едва ли не трезвее всех смотрел на состояние казачества и отдавал себе ясный отчет в его психологии. Письма его дышали глубоким пессимизмом и предостерегали от иллюзий. Даже на прямой вопрос, даст ли Дон убежище быховским узникам, Каледин ответил хотя и утвердительно, но с оговорками, что взаимоотношения с Временным правительством, положение и настроение в области чрезвычайно сложны и неопределенны».

Понимающий шаткость своего положения атаман пытался дать понять об этом и быховцам, однако у Корнилова, слепо доверявшего, только непонятно по какому принципу, подобранным им самим приближенным, было другое мнение. Как всегда кстати пришлось мнение Завойко, оказавшегося уже в Новочеркасске и писавшего Корнилову: «… Ваше имя громадно, его двигает вперед уже стихия; за ним стоят не отдельные силы или люди, а в полном смысле слова — стихия… Здесь на Дону Ваше имя и значение — бельмо на глазу Богаевскаго (товарищ атамана. — Прим. автора); он полностью забрал в свои руки Каледина и в этом направлении влияет на него; здесь политика по отношению к Вам — двуличная и большая личная ревность. Боятся, что Вы будете наверху, боятся, что Вы не позволите пожить за счет других и т. д.».

Таким образом, у Корнилова сформировалось мнение, что Каледин просто излишне осторожничает, выжидает и пытается выгадать для себя после предстоящей победы особые преференции. Стало быть, путь у быховцев только один — в случае необходимости и опасности пробиваться на Дон.

Тем временем в Петрограде дело катилось к вполне предсказуемой развязке. Ставший во главе Петросовета Лев Троцкий без стеснения вещал с высокой трибуны «о грядущих переменах» («нам говорят, что мы готовимся захватить власть. В этом вопросе мы не делаем тайны… Власть должна быть взята не путем заговора, а путем дружной демонстрации сил»), Ленин строчил из подполья о том, что «промедление смерти подобно», в столице уже был организован Военно-революционный комитет, которому должен был подчиняться гарнизон. Зиновьев и Каменев в горьковской газете «Новая жизнь» спокойно печатают статью, предрекающую провал вооруженного восстанию и предлагают дождаться II Всероссийского съезда Советов, чтобы заручиться сначала его поддержкой.

То, что готовится переворот, понимали все. То, что он будет успешным, все, кроме Керенского. Когда накануне восстания 24 октября к нему в Зимний пришли предлагать помощь председатель Предпарламента эсер Николай Авксентьев, лидеры меньшевиков Федор Дан и эсеров Абрам Гоц, тот наорал на бывших однопартийцев, что «в наставлениях и указаниях не нуждается», а правительство «будет действовать само и само справится с восстанием». Однопартийцы поняли, что имеют дело с ненормальным, и поспешили в Смольный на заседание ВЦИК, где нос к носу столкнулись с помешанным на восстании Лениным. Его появление в Смольном сомнений в перевороте уже не оставляло.

Следом явилась делегация от казачества, задавшая прямой вопрос — мол, станичники готовы драться и «седлать коней», но только в том случае, если получат заверения, что «казачья кровь не прольется даром», как это было во время июльского мятежа сторонников Ленина. Керенский взвизгнул, дескать, против большевиков «будут приняты самые энергичные меры», он, дескать, большевикам еще покажет, и господа казаки могут быть спокойны. Казаки переглянулись и вполне резонно догадались, что у премьера чистой воды истерика и пора «седлать коней», чтобы делать ноги.

Верил ли сам Керенский в то, о чем говорил? На что он надеялся? Если на тот самый 3-й конный корпус под командованием теперь уже генерала Петра Краснова, который после корниловского мятежа все же придвинул ближе к столице, то совершенно зря — конники ему уже не верили. Если на Северный фронт своего протеже генерала Черемисина, то тем более — его войска вообще были не боеспособны и сдали немцам Моонзундский архипелаг. Возможно, поверил генералу Алексееву, уверявшему, что в Питере находятся 15 тысяч офицеров, из который как минимум 5 тысяч будут защищать Временное правительство под его командованием. Зная, что тот как раз-таки симпатизировал отнюдь не Керенскому, а идеям Корнилова, вообще было бы глупо делать на это ставку. Премьера бы первого эти и утопили в Неве. Интересно, что тут же возник отставленный Филоненко, который подал оригинальную идею — вообще ничего не предпринимать, ибо большевики, захватив власть и не умея ею распорядиться, быстро себя дискредитируют, и тогда с ними разделаться не составит труда. Ему в голову не приходило, что «ничего не умеющие» большевики под угрозой голода и маузера заставят работать на себя тех, кто что-то умеет.

Попытался было «воскреснуть» и Савинков. Он призвал Алексеева «исполнить свой долг перед Родиной», что в понимании террориста была апелляция генерала к донским казакам о поддержке Временному правительству. За генерала ответил его адъютант ротмистр Алексей Шапрон дю Ларре, бывший командир эскадрона лейб-гвардии Кирасирского полка, заметивший, что на входящие в состав гарнизона 1-й, 4-й и 14-й донские полки никаких надежд нет. «Охвачены большевизмом», как он выразился. По его ехидному замечанию, «если кому-нибудь можно повлиять на казаков, то, вероятно, скорее всего «выборному казаку» Савинкову».