Елизавета. Любопытно взглянуть на него. Они скоро здесь будут?

Рейтар. Они скачут по долине, через четверть часа будут здесь.

Мария. Он, должно быть, очень подавлен.

Рейтар. Да, смотрит невесело.

Мария. Мне будет больно взглянуть на него.

Елизавета. Ах! Я пойду займусь стряпней. Все вы, верно, проголодались?

Рейтар. Так точно!

Елизавета. Возьми ключ от погреба и принеси лучшего вина. Они его заслужили. (Уходит.)

Карл. Я пойду с тобой, тетя.

Мария. Идем, мальчик.

Рейтар. Ну, этот не в отца, а то пошел бы со мной на конюшню.

Гец (кладет на стол шлем и меч). Расстегните мне латы и подайте камзол. Приятен домашний уют. Ты был прав, брат Мартин. Вы загоняли нас, Вейслинген.

Будьте повеселей! Снимайте доспехи! Где ваше платье? Я надеюсь, что все цело. (Слуге.) Позовите его слуг и развяжите тюки, да смотрите, чтоб ничего не пропало. Я могу сам одолжить и мое платье.

Вейслинген. Оставьте меня, мне все равно.

Гец. Я могу вам дать красивое свежее платье. Правда, оно полотняное. Мне оно стало узко. Я был в нем на свадьбе всемилостивейшего господина нашего — пфальцграфа, тогда еще ваш епископ так разгневался на меня. За две недели перед тем я потопил на Майне две его барки. Поднимаюсь я в трактире «Олень» в Гейдельберге с Францем фон Зикингеном по лестнице. Почти в самом конце ее есть площадка с железными перильцами. На ней и стоял епископ и подал руку Фрацу, когда тот проходил, а затем и мне, когда я прошел за ним следом. Я усмехнулся про себя, подошел к ландграфу Ганаускому — очень я его любил! — и сказал: «Епископ подал мне руку, бьюсь об заклад, что он не узнал меня». Епископ услышал, — я нарочно говорил громко, — подошел к нам с высокомерным видом и сказал: «Вы правы, я подал вам руку только потому, что не узнал вас». А я ему на это: «Господин мой, я и сам догадался, что вы не узнали меня, можете взять ваше рукопожатие обратно». Тут человек этот от злости покраснел как рак и побежал жаловаться пфальцграфу Людвигу и князю Нассаускому. Мы потом часто потешались, вспоминая об этом.

Вейслинген. Пожалуйста, оставьте меня одного.

Гец. Но отчего же? Успокойтесь, прошу вас. Вы в моей власти, а я не злоупотребляю ею.

Вейслинген. Этого я и не боюсь. Ведь это ваш рыцарский долг.

Гец. И вы знаете, что он священен для меня.

Вейслинген. Я в плену, остальное мне безразлично.

Гец. Вы не должны так говорить. Если бы вы имели дело с князьями, они б посадили вас на цепь в глубоком подземелье и сторож не давал бы вам уснуть своими свистками.

Карл. Доброго утра, отец!

Гец (целует его). Доброго утра, мальчуган. Ну, что ты поделывал?

Карл. Я очень хорошо вел себя, отец! Тетя сказала, что я умница!

Гец. Вот как!

Карл. Ты мне привез что-нибудь?

Гец. На этот раз не привез.

Карл. А я много учился.

Гец. Да ну?

Карл. Хочешь, я тебе расскажу о добром мальчике?

Гец. После обеда…

Карл. А я еще кое-что знаю.

Гец. Что б это было?

Карл. Якстгаузен — селение и замок на Яксте — уже двести лет принадлежит господам фон Берлихингенам по праву наследия и собственности.

Гец. А ты знаешь господина фон Берлихингена?

(Про себя.) Он, пожалуй, от большой учености и отца не признает. Кому принадлежит Якстгаузен?

Карл. Якстгаузен — селение и замок на Яксте…

Гец. Я не об этом спрашиваю. Я знал каждую дорогу, каждую тропинку, каждый брод, прежде чем узнал, как зовется река, селение и замок. Мать на кухне?

Карл. Да, отец. Она готовит брюкву и баранину.

Гец. Ты и это знаешь, кухонных дел мастер?

Карл. А мне тетя на сладкое испекла яблоко.

Гец. А сырого ты не можешь съесть?

Карл. Так вкусней.

Гец. Тебе всегда надо что-нибудь особенное. Вейслинген! Я сейчас вернусь к вам. Мне все-таки надо повидать жену. Идем, Карл.

Карл. Это что за человек?

Гец. Поклонись ему, попроси его быть повеселее.

Карл. Эй, человек! Право, развеселись! Скоро обед поспеет.

Вейслинген (берет Карла на руки и целует). Счастливое дитя! У него одна печаль, что суп запоздал. Дай бог, чтоб мальчик этот доставил вам много радостей, Берлихинген.

Гец. Где ярче свет, там гуще тени, но я и на это согласен. Ну, пойдем, посмотрим, как там.

Вейслинген. О, если б я проснулся и все оказалось бы сном! Во власти Берлихингена! Я едва освободился от него, я как огня боялся мысли о нем, я надеялся его одолеть. А он — прежний, верный Гец! Боже правый, чем все это кончится? Вот ты и вернулся, Адельберт, в ту залу, где мы играли детьми, ты дорожил им тогда, ты любил его, как душу свою. Кто может, приблизясь к нему, ненавидеть его? Ах! Я чужой здесь. Ты прошло, счастливое время, когда у камина еще сидел старый Берлихинген, а мы играли вокруг него и любили друг друга, как ангелы. Как будет беспокоиться епископ и мои друзья! Я знаю — вся страна сочувствует моему несчастию. Что мне в том! Разве они могут мне дать то, к чему я стремлюсь?

Гец (с бутылкой вина и кубками). Пока еда будет готова, мы выпьем. Идите сюда, садитесь, будьте как дома! Подумайте, ведь вы снова у Геца. Давно мы уже не сиживали вместе, давно вместе не осушали бутылки. (Подносит ему.) Ну, с легким сердцем!

Вейслинген. Те времена прошли.

Гец. Боже сохрани! Правда, нам не дождаться лучших дней, чем те, когда мы были неразлучны днем и ночью при дворе маркграфа. Я с радостью вспоминаю мою юность. Вы еще помните, как я повздорил с поляком, когда нечаянно заехал рукавом в его завитые и напомаженные локоны?

Вейслинген. Это было за столом, и он бросился на вас с ножом.

Гец. Я тогда здорово отколотил его, а вы из-за этого поссорились с его приятелем. Мы всегда честно держались заодно, как и подобает добрым и смелым ребятам. За это все и признавали нас. (Наливает и подносит ему.) Кастор и Поллукс! Сердце мое всегда радовалось, когда маркграф так называл нас.

Вейслинген. Это придумал епископ Вюрцбургский.

Гец. Он был ученый муж и добрейший человек вместе с тем. Я до конца жизни буду помнить, как он ласкал нас, как хвалил наше единодушие и звал счастливым человеком того, который был близнецом его друга.

Вейслинген. Довольно об этом!

Гец. Почему же? После трудов для меня нет ничего приятнее воспоминания о прошлом. В самом деле, подумать только, что мы делили когда-то радость и горе, были всем друг для друга! Я воображал, что так будет всю жизнь! Когда при Ландсгуте я лишился руки, разве не было моим единственным утешением то, что ты ходил за мной и заботился обо мне больше, чем брат родной. Я надеялся, что в будущем моей правой рукою станет Адельберт. А теперь…

Вейслинген. О!

Гец. Если б ты послушал меня и поехал вместе в Брабант, когда я звал тебя, все осталось бы по-старому. Тебя удержала эта несчастная придворная жизнь, тебе понравилось слоняться без дела и расшаркиваться перед женщинами. Я всегда говорил тебе, что если ты будешь водиться с пустыми, противными бабами и болтать с ними о неудачных браках, об обольщенных девушках, о мозолях и вообще обо всем том, что им любо слушать, то ты станешь шалопаем, Адельберт, я всегда это говорил.