В этой книге, посвященной людям переднего края, есть и более широкий идеологический аспект. В ней Ю. Стрехнин активно выступает против современных буржуазных фальсификаторов истории второй мировой войны, которые стараются всячески преуменьшить значение Курской битвы.

Имена, факты, события, даже цифровые данные. Прочная документальная основа. В то же время «В степи опаленной» — одна из самых лирических книг Ю. Стрехнина в том смысле, что она особенно полно представляет внутренний мир писателя. Книга становится как бы мужественной и задушевной исповедью, страстным, хотя и негромким, признанием в любви к Родине, ее народу, ее защитнику — советскому воину.

У Юрия Стрехнина есть свой стиль, свой специфический почерк. Высокая языковая культура писателя сказывается в умении мыслить словом точно и кратко. Его слово лишено нарочитой литературной «красивости», ему не свойственна замысловатая метафоричность. Его манера разговора с читателем проявляется в естественном, искреннем, доверительном обращении к читателю, в своеобразном триединстве: герой — писатель — читатель. Эта доверительность особенно проникновенна в произведениях, написанных от первого лица («Завещаю тебе», «Вечный пропуск», «Живем среди, друзей» и других).

Если обозреть все, созданное Стрехниным за десятилетия творческого пути, можно проследить, как начало объективное, эпическое обогащается началом лирическим. Если вначале писатель стремился прежде всего запечатлеть факт, то впоследствии он уже все глубже анализировал, оценивал его с позиций пережитого, перечувствованного.

Как-то однажды Ю. Стрехнин сказал о себе, что война погубила в нем учителя, но сделала из него писателя. Война «сделала» писателя — это несомненно. Но… «погубила» ли учителя?

Вчитаемся в книги Стрехнина — такие, как «Завещаю тебе», «В степи опаленной», документальные повести, обращенные в первую очередь к молодому читателю, в частности к молодому воину. В этих книгах нетрудно найти элементы наказа, поучения. Иной раз он обращается к читателю непосредственно, напрямую. Но обращение это ненавязчиво, оно согрето сердечностью взыскательного наставника. Писатель горячо привержен дорогим для себя, выношенным за долгую жизнь высоким нравственным ценностям — беззаветной любви к социалистической Родине, верности ее высоким идеалам, постоянной готовности защищать ее в любой — «горячей» или «холодной» — войне, интернациональному братству трудящихся всего мира — и в своих произведениях стремится поделиться, этим духовным богатством, сделать его достоянием своего читателя.

Примечателен такой момент в биографии писателя: в конце 60-х — начале 70-х годов он был старшим научным сотрудником лаборатории военно-патриотического воспитания научно-исследовательского института Академии педагогических наук СССР. Именно в этот период Ю. Стрехнин много занимался проблемами военно-патриотического воспитания в школах. Подобное соединение писательской и научно-педагогической деятельности не прошло бесследно для его дальнейшего творчества. В частности, именно это побудило Стрехнина написать несколько книг о Великой Отечественной войне для детей.

А многочисленные поездки по стране, а частые встречи с читателями, в том числе и с юными, а содружество с пионерами и комсомольцами, ведущими поиск, раскрывающими значение ратного труда ветеранов войны, — разве все это не является своеобразной педагогической деятельностью писателя Стрехнина? Нет, не «погиб» учитель в Юрии Стрехнине, а соединился с писателем!

Орден «Знак Почета», диплом и именной подарок Министра обороны СССР, литературная премия ДОСААФ, Почетная грамота Президиума Верховного Совета РСФСР — так отмечен писательский труд Ю. Стрехнина.

Представление о Юрии Федоровиче Стрехнине будет неполным, если не сказать о его неутомимой общественной деятельности. Менее всего он склонен вести жизнь кабинетного литератора. В течение ряда лет он был одним из секретарей Московской писательской организации. Многие годы является заместителем председателя комиссии по военно-художественной литературе Союза писателей СССР, он — член совета по военно-художественной литературе Союза писателей РСФСР, много работает с начинающими армейскими и флотскими литераторами.

Во вступительном слове к сборнику «Дорогами войны» (1982) Алексей Сурков, рассказывая о вехах творчества Юрия Стрехнина, отметил, что писатели «в запас и в отставку не выходят».

Не помышляя о «запасе» или «отставке», писатель продолжает активную творческую работу. Книги его воспитывают в читателе высокие нравственные качества, готовность к подвигу во имя Родины.

Продолжает служить родной литературе Юрий Стрехнин. Коммунист. Писатель. Солдат.

Юрий ЕЛЬЦОВ

Какая досада! Столько дел, учения предвидятся, а сердце мое вдруг устроило мне каверзу! Вот лежу… Наш добрейший начсан и мой сосед по дому Павел Степанович, или, как у нас все его зовут, Пал Саныч, грозится, что, если не стану выполнять всех его строжайших предписаний, он упрячет меня в госпиталь. Сказать откровенно, госпиталя я побаиваюсь: понапишут в историю болезни всякого, а там, того и гляди, — пожалуйте, товарищ полковник Сургин, на комиссию. Ну а комиссия… Мне теперь уже следует ее опасаться. Войдешь военным, а выйдешь штатским. В пятьдесят с гаком это в общем-то закономерно. Закон обновления, ничего не поделаешь. Закон правильный, тем более в наш быстротекущий век. Известно — старые генералы не выигрывают новых войн. Истина эта приложима не только к войнам и не только к генеральским званиям. Пришлют на мою должность какого-нибудь расторопного молодца с новеньким академическим значком, оглядится быстренько и станет работать отлично.

Так-то так… А все же увольняться не хочется, хотя свой пенсионный стаж я уже выслужил, война помогла: год на ней считается за три.

Да, увольняться не хочется… И не потому, что надеюсь дослужиться еще до каких-нибудь звезд на погонах. С меня и тех, что имею, достаточно. Потолок… Дело в другом. Есть такие мои ровеснички, которые мечтают: «Выйду на пенсию, заживу в свое удовольствие». А какое удовольствие? С кем-то из таких же отставников шахматишки потихоньку двигать? Или рыбу ловить? Ну, состоять при жилконторе лектором, раз в неделю домохозяйкам о текущем моменте докладывать? Конечно, дело нужное. Да ведь на него всегда доброхоты найдутся. Но я-то привык быть не просто при случае полезным, а необходимым в том деле, на которое поставлен.

Конечно, незаменимых нет. Но как важно знать, что ты очень нужен. Именно — очень. В этом главный тонус жизни. С этим и Пал Саныч согласен. Однако, когда заходит проверить, держусь ли я в медицинском режиме, обязательно наставляет, чтобы меньше думал о работе, которая не волк, а больше о здоровье, — известная докторская песня. «Мементо хвори», — любит в шутку сказать Пал Саныч. «Мементо» — по-латыни значит «помни». В древности говорили в порядке профилактики: «мементо мори». Помни о смерти, дескать, а потому старайся жить так, чтоб под конец было что вспомнить.

«Мементо…» А ну его, и «мори» и хвори! За окном солнце ослепительными искрами дробится и множится в сосульках, свисающих с крыши, на подоконнике ноздреватый, потемневший снег, тая, оседает прямо на глазах. А еще этой ночью была метель, чуть не до утра швырялась сыпучим снегом в оконные стекла. В здешних местах, вблизи гор, погода меняется резко. Это напоминает Север, где я служил когда-то.

«Мементо, мементо…» — запало в голову и кружится в ней.

Да что удивляться! Мне ведь одно остается — лежать, смотреть в окошко и предаваться рассуждениям, как известному герою русской классической литературы. Только Илья Ильич таким положением был вполне доволен, а я — нисколько. Ну, и еще разница: если верить Ивану Александровичу Гончарову, терапевты особого внимания его герою не уделяли. А на меня Пал Саныч прямо-таки насел, и, видимо, не только по собственной инициативе, но и по наущению начальства. Он аккуратно наведывается каждый вечер, самолично измеряет мне давление и пульс. Кроме всего этого, Рина выдала мне секретный для меня приказ Пал Саныча: в случае малейшего ухудшения немедленно извещать его, даже если я буду возражать. Словом, нахожусь под бдительнейшим гласным и негласным надзором и в состоянии полного бездействия. Лежу на диване и смотрю в окно. Уже третий день. Сколько же можно еще? Вот встану сейчас, сяду к столу… Э нет, не получается. В голове какой-то звон. Ладно, полежу еще.