Сердце, сердце… Что ж ты подводишь меня все чаще? А штуку, которую ты выкинуло со мной на этот раз, я тебе никак простить не могу. Надо же было именно в такой момент!

Сегодня вторник, а это случилось в пятницу. Неделя перед тем была трудная, суетная. Еще бы: в самом начале ее до нас дошла неофициальная весть, что вот-вот в связи с предстоящими учениями нагрянет инспекция, — и завертелось колесо! Все мои политотдельцы пошли-поехали в полки, в подразделения. Да и сам я в кабинете не остался. Собственно, я не опасаюсь, что кто-нибудь из солдат или офицеров подведет нас перед инспекцией. Чувство ответственности у людей на уровне. Единственная опасность — это разве лишь то, что кто-либо из солдат на учениях не проявит должной стойкости, когда его станут особо старательно угощать сливовицей где-нибудь в селе. Но и это не так уж страшно в конце концов. Не хочу я видеть в каждом солдате потенциального нарушителя. В людях следует предполагать прежде всего достоинства, а не пороки. Тогда и слабости их легче исправлять.

Люди у нас в дивизии надежные… Однако забота есть забота. Она живет в душе всегда, если отвечаешь за них. Ведь даже сам себе заранее не скажешь, как поступишь в какой-нибудь неожиданной ситуации. А что можно решить за других? Как угадать, что́ вдруг вызреет в стриженой голове первогодка, а то и под ухоженной прической «последнего года службы»? При всем моем опыте это не просто. И сколько таких голов, за которые я — впрочем, не один я — в ответе!

Как угадаешь? Володька, сын, под одной крышей со мной, а и то попробуй разберись со всей ясностью, что творится в его семнадцатилетней голове.

Но предвидеть надо стараться все. Такова наша работа. Тонкая. Недаром политической называется.

Я свою работу люблю. В чем-то она сродни работе ваятеля. Но ваятель мнет глину или бьет молотком по зубилу. А в нашем деле секрет успеха как раз в обратном — в том, чтобы не мять и не бить. Наше искусство — уметь воздействовать на характеры без суеты, не по-пожарному. Семя прорастает всегда постепенно. И нужны подходящая почва, тепло, влага, свет. А за росток дергать, чтобы скорее росло, — что ж, так только росток повредить можно. Мы же, случается, дергаем за росток в нетерпении. Ради «галочки» в плане. Или же ради быстрейшего собственного успокоения. Ну, это особый разговор…

А то, что еще на прошлой неделе у нас некоторая суета началась, в общем-то в порядке вещей. Дело не только в ответственности. Каждому хочется, чтобы дивизия отличилась, когда начнутся учения. Это ведь постоянно у нас в душе. «Дивизионный патриотизм», как однажды полушутя определил наш комдив Николай Николаевич Порываев. А что ж? Определение точное. Патриотизм — понятие высокое, но самая первая его ступенька не вообще где-то, а непосредственно там, где наши корни, где вся повседневность наша, где мы общим делом друг с другом накоротко связаны.

Да что это я, вроде с самим собой разъяснительную работу провожу?

Почему-то сегодня у меня мысли вразброд. Наверное, с непривычки — вдруг такая уйма свободного времени! Сколько еще продлится мое вынужденное безделье? Конечно, не стану ждать милостей от медицины. Почувствую себя получше — встану. Но пока… Даже за столом посидеть не получается, хотя вот он — в двух шагах, у окна. Обычно не так-то много времени остается, чтобы поработать за ним. А сейчас и времени гора, да не посидишь. Досадно!.. Лекцию бы подготовить, уже месяц собираюсь, все руки не доходят. А материалы давно подобраны, вон книжки стопочкой на углу стола лежат.

Отдышусь — засяду.

Впрочем, если отдышусь, не стану же отсиживаться в домашнем кабинете. Пойду к себе в политотдел. А еще лучше — вызову свой газик и махну куда-нибудь в полк.

И надо же — как неожиданно меня прихватило! Впрочем, неприятности обычно и приходят неожиданно. Вот радости — другое дело. Мы их всегда ждем, добиваемся. Нечаянная радость — явление довольно редкое. Огорчения же сваливаются сами. И чем неожиданнее сваливаются, тем больней ударяют.

Третьего дня и предположить не мог, что так прочно займу позицию на домашнем диване. День был колготной, как и предыдущие, весь его я провел на ногах: с утра поездка к артиллеристам, на партийный актив — вопрос важный, подготовка к летней учебе, хотелось побыть самому. После собрания задержался немного, как водится, обступили, пошел уже неофициальный разговор о разном. Я не могу так — приехал в часть, выступил, поговорил с замполитом, дал ему указания — и ходу. Ведь именно в неофициальном общении больше всего и узнаешь людей.

После партактива поспешил в Дом офицеров, должен был там выступить перед руководителями политзанятий. Еду и чувствую себя препогано. Домой бы… да лечь. Но люди-то собрались. Выступил. А потом едва до дому добрался. Через полчаса Пал Саныч появился — Рина вызвала. Скомандовал грозно: «Лежать, если худшего не хотите!» А что может быть хуже, чем лежать? Пришлось подчиниться. Вот и отлеживаюсь… И побаиваюсь, как бы Пал Саныч меня в пенсионеры не переаттестовал. Впрочем, года его самого поджимают, а на пенсию не хочет. Говорит: «Зачем? В мирное время военным врачам спокойнее любых других живется: солдаты — народ здоровый, обращений мало». Конечно, не из-за этого он продолжает служить, просто привык к армии, а к чему-либо другому привыкать, считает, поздно.

Пал Саныч добрейший человек. Есть в нем что-то от интеллигента старых времен. Про таких людей любил писать Антон Павлович Чехов. Что-то есть… Мягкость душевная, доброта… В наш суровый век эти достоинства порой за недостатки считают. Никому ведь не напишут в характеристике: «добрый». Вот «требовательный» — напишут. Требовательность безусловно необходима. Но фундаментом требовательности всегда должна быть доброта.

Пал Саныч пытается уверить меня, что, если я смирненько вылежу весь установленный им срок, все будет в порядке. Но я-то догадываюсь, что старый эскулап хитрит. Так же, как Рина, как и мое непосредственное начальство — генерал-майор Николай Николаевич Порываев. Вчера он заглянул ко мне, посочувствовал и выразил надежду, что вскоре увидит меня вполне здоровым. Нет сомнения, он от души хочет этого. Как-никак служим вместе уже шестой год, сработались, что называется. Но Пал Саныч, коварный старик, наверняка доложил ему о моих сердечно-сосудистых перспективах. А они уже давно не блестящи. И хочешь не хочешь, а приходится подумывать об увольнении. Пал Саныч мне, конечно, друг, но истина ему дороже, и службу он знает. Я почти уверен, что, как только кончится мое лежание, он представит меня пред очи комиссии. Сейчас он и не заговаривает об этом. Не хочет раньше времени волновать, — дескать, сначала подлечись, дорогой товарищ.

Да, грустновато… Все сейчас делом заняты, а я? Интересно, как сегодня занятия проходят, что в дивизии за день нового? Хоть бы кто-нибудь заехал, рассказал. Можно, конечно, позвонить своим, в политотдел. Но наверное, и сами догадаются.

А за окном мелькают, посверкивая на солнце, капли, сбегающие с сосулек. В открытую форточку тянет прохладным, чистым, удивительно вкусным воздухом — такой бывает лишь ранней весной, в первые солнечные дни, когда начинает таять снег. Здесь в это время воздух особенно приятен. Может быть, оттого, что он напоен дыханием горных снегов и рек, хвойных лесов, что растут по долинам и склонам. За время, что я живу в Закарпатье, я полюбил тут все: разговорчивые ручьи, вприпрыжку бегущие по каменистым россыпям; гущину зарослей в лощинах и ущельях; стройные шпили елей в звездном небе высоко-высоко на вершине, где-нибудь в ночной час; дороги в долинах — сестры рек, повторяющие их извивы. Я полюбил высокие, покатые просторы полонии, покрытые многокилометровыми белыми покровами зимы или зелеными коврами лета. Мне милы и люди, исстари живущие в этих местах, приветливые к нашему брату военному в каждом селе и каждой хате одинаково — украинцы, венгры и швабы, как называют себя здешние немцы, потомки тех, которые переселились сюда в незапамятные времена. Сколько исхожено, изъезжено здесь «по долинам и по взгорьям» за годы моей службы — выходы на учения, марши, выезды в лагеря — днем и ночью, по дорогам и без дорог, в тряском вездепроходном газике или вместе с солдатами в бронетранспортере. Бывало, особенно если ночь и непогода, сетуешь: эх, служба!.. С каким удовольствием отправился бы я сейчас в самый трудный путь, пошел бы на самые утомительные учения.