Кравцов взял пульверизатор с резиновой грушей и, ведя руками из стороны в сторону, выпустил длинную душистую «очередь». Было похоже, что в руках у него автомат и идёт тот жаркий бой, который стал его последним боем, А после было забытье, долгие месяцы а госпитале и затем робота, дело, которому он по мере своих сил служит и поныне.

— А теперь принимаю огонь на себя! — весело сказал Кравцов и тоже немножко освежился одеколоном,

Он при этом плотно закрыл глаза и потому не увидел удивлённых взглядов своих товарищей по работе.

У Кравцова стало легко на душе, Легко и радостно.

До встречи ветеранов оставалось целых полтора часа.

Как правильно сказал один поэт, мы с ним в поезде ехали, расставанья, говорит, и встречи — две главные части, из которых когда-нибудь сложится счастье.

Я хочу коротко осветить одну нашу встречу.

В моём рассказе имеется глазное действующее лицо, как в театре. Фамилию этого товарища я называть не буду и, как зовут, не скажу, не хочу подводить человека и создавать ему трудности на работе. Если бы я только одно его имя привёл — Сергей или, скажем, Анатолий, — кому надо, сразу бы сориентировались, потому что у народа сильная тяга к искусству, он стал очень подкованный. По телевизору то и дело передают детективы, и теперь почти каждый зритель по любой мелочи способен до глазного докопаться.

А сейчас перейду к делу.

Главное действующее лицо — участник битвы за Берлин, гвардии старшина, скажем, Егоров. Вообще-то его фамилия не Егоров, хотя в той битва, надо думать, немало Егоровых участвовало.

Егоров, о котором я веду речь, служит администратором в одном театре, в каком — не скажу. Условно сообщу — в детском театре, хотя он, конечно, не в детском работает, но это я для маскировки, Егорова я знаю хорошо, с ним войну прошёл, даже в одно время в госпитале лежал после ранения, С ним же вместе и победу праздновал. Что я могу про него сказать? Отважный, весёлый, политически грамотный, хороший товарищ.

О том, что он причастен к театру, я узнал случайно. Как-то пришёл с супругой, хотел попасть на новую постановку, на какую не скажу, билетов, само собой, в кассе ни одного. Дай, думаю, схожу к администратору, Подхожу — и кого же я вижу в окошке? Ротного старшину Егорова.

Не буду говорить, что получили мы с супругой места в ложу, что потом дома у нас посидели, проговорили до утра, товарищей вспомнили, и тут Егоров мне и сказал, что он теперь в столице вроде бы как начальник штаба.

Театр его известный, все туда рвутся, и местные и командировочные, и многие на Егорова выходят — под— харчиться насчёт билетиков. И можете представить, так он многих однополчан нашёл. Кто к нему в театр попал, тот в свою очередь дружкам и боевым соратникам сообщает. Такая в итоге получилась непрерывная связь. Егоров смеётся: был бы я, говорит, директором ГУМа, там всё понятно, многие мечтают приобрести кой-чего из дефицита, а тут театр.

Искусство здорово стало людей привлекать, и это хорошо их рисует, показывает растущие духовные запросы.

И вот зачастил я в этот театр, всё, что идёт, пересмотрел, даже с артистами познакомился. Один, фамилию не скажу, орден Славы имеет, а сейчас играет разные роли, не так давно звание получил, какое — неважно, это к делу не относится.

Последний раз совсем недавно, когда у Егорова был, он мне сказал, что наметил провести операцию под кодовым названием «Землянка». Что именно он задумал, я вам пока не скажу. Скажу только, что в результате получилось, как он применил свою богатую фантазию.

Егоров шести москвичам и пяти приезжим бумажки разослал — приказываю явиться в гражданском, при всех орденах и медалях, такого-то мая, в пятнадцать тридцать, по адресу такому-то, одним словом, в театр.

Получил и я такое предписание и явился пораньше, а там у Егорова в кабинете — товарищи, они раньше меня прибыли. Когда все собрались, Егоров говорит: «Или давайте заскочим в буфет, или ещё чуток подождём и потом проследуем куда надо».

Ровно в пятнадцать сорок пять подаёт он команду: «Ветераны, за мной!» Идём мы гуськом по коридорам, потом видим впереди два огонька, шагаем на их слабый свет и оказываемся, где бы вы думали? В большой фронтовой землянке. Ну, натуральная землянка! Потолок в два наката, стол, табуретки самодельные, две настольные лампы образца тех лет из снарядных гильз. Мы как вошли, прямо речи лишились. Никто такого не ожидал. Получилось, что все мы из майского дня семьдесят пятого года перенеслись в далёкую свою молодость.

Теперь я скажу, откуда взялась землянка. В театре в тот день шла постановка на тему Великой Отечественной войны, два спектакля было — дневной и вечерний. И попросил Егоров у главного режиссёра в перерыве между спектаклями разрешить коротко погостить ветеранам в этой декорации, Главный режиссёр, конечно, дал добро, про это и автор пьесы узнал, сам в прошлом военный корреспондент, и он тоже пришёл.

Не скажу, что стали мы в землянке с ходу воспоминаниями делиться: мол, помнишь безымянную высотку? Помнишь бой за населённый пункт Тишково? И так далее, и тому подобное. Не одни ведь однополчане собрались, да и, кроме того, в первые минуты никому ничего не хотелось говорить.

Мы сели кто где, все молчали, и каждый, скорей всего, думал о своём, своё вспоминал. А тут ещё тихо откуда-то музыка, наверно, радио включили — и полилась песня военных лет, тихая песня, задумчивая. Говорят, автор её до сего дня всё пишет. Ещё бы ему такую сочинить, но только, конечно, на тему мирного строительства.

Сидим мы всей братией, слушаем песню, на душе у каждого волнение, печаль и, конечно, радость. Печаль — что потеряли добрых друзей, и радость — что одержали историческую победу.

Кончилась музыка, автор пьесы говорит: «Бывают сценические паузы, и все они разные: в одной раздумье, в другой растерянность, а в этой, что была сейчас, — большой, драгоценный смысл». Он так и сказал. Я в точности запомнил.

А что Егоров?

Егоров сидит на табуретке, и, можете представить, у него слёзы на глазах.

Такой затейный был малый, а тут сразу расчувствовался. Возраст, он, конечно, своё действие оказывает, но, мне думается, не в этом дело. А в чём дело, каждый поймёт.

Минут пять прошло, малость обжились мы в этой землянке, друг на друга посматриваем, словами обмениваемся, и вдруг позывные — «Широка страна моя родная». Я на Егорова глянул — очень у него лицо напряжённое.

И тут раздаётся голос из динамика, голос, который с войны все помнят: «Внимание! Говорит Москва. От Советского Информбюро…»

И вот слушайте, что ещё наш Егоров придумал. Диктор начал читать сводку, но не обычную, какие тогда передавали. Егоров у каждого разузнал, и у меня в том числе, про самый памятный бой, про ту атаку, что могла стать последней, одним словом, про главные мгновения, главные часы, главные дни из той тысячи с лишком дней, что каждому довелось провоевать.

Один про Харьков услышал, другому диктор Прохоровну напомнил, третьему Оршу на Днепре, кому что. И такая это была необыкновенная сводка, что все опять онемели.

Может, если бы кто-нибудь другой её прочитал, такого бы эффекта не было, а тут гремел голос, которого никто из нас не забудет.

Диктор читал про полк, в котором Матвеев служил, мы на Матвеева смотрим — он седой совсем, а глаза горят, хоть прикуривай. Говорит диктор о рукопашной под Курском, мы обращаем взгляды на бывшего лейтенанта, а ныне инженера Калягина, Каждый о своём услышал, каждый своё пережил,

Мы, конечно, поняли, что этот монтаж составил и сообщил диктору наш уважаемый начальник штаба, бывший ротный старшина, а в наши дни человек искусства.

Диктор замолчал, и тут началось. Один другому руку жмёт, обнимаются фронтовики, Егорова в объятиях тискают, а он доволен, просто-таки сияет. Он говорит: «Солдаты, тихо!»

И опять вступает голос диктора. Он со всей своей силой произносит: «Говорит Москва. Работают все радиостанции Советского Союза. Слушайте важное сообщение…»