Он начал вставать на ноги.

   Он вставал, ронял с губ кровь и слюну и смотрел на сторка. Смотрел так, что, будь перед ним стена - она бы взорвалась. Рассыпалась бы она. Расплавилась. Или убежала бы нахрен куда подальше со страху. И встал-таки. Встал, в правой руке держа свой дарёный тул с выщелкнутым основным лезвием.

   А Франтик уже просто визжал.

   А сторк смотрел. Глазами, в которых не было ни капельки страха, но зато было столько тоски, что, казалось, она выливается из этих глаз и растекается по палате, по госпиталю, по всей планете, и всё тонет в ней, всё в ней тонет...

   Мне казалось, что это было сто миллионов лет.

   По-моему, я тоже закричал. Без слов, просто закричал.

   Конечно, на самом деле это было секунды какие-то. Набежало народу... Тодди - он так и не упал - стали грузить обратно, хлопотать над ним... А он плакал. Сжимал тул и плакал. Плакал, как Франтик, только со слезами - даже хуже, потому что Франтик всё-таки старался сдерживаться, он хотел быть "как взрослые", то есть как мы. А Тодди, наверное, было уже всё равно. Он просто плакал и тянул жалобно "мааааа... мааааа..."

   Но это как раз было не рыдание. Он маму звал. Так звал, что... ну... на такой зов мама прибежит босиком по огню с другого края Галактики.

   Это если она жива. А если нет - то не докричишься. Даже так не докричишься.

   Я, например, уже давно её не звал. Даже во сне не звал...

   ...Короче, все суетились, и вообще... А я смотрел на сторка. И видел, что он плачет. Он не двигал лицом, не всхлипывал - слёзы просто выкатывались из глаз на щёки, а оттуда - на жёсткий воротник корсета.

   Я смотрел - наверное, ещё одну стомиллионнолетнюю вечность. А потом крикнул - без мыслей крикнул, само крикнулось:

   - Он же плачет!

   Почему-то этот крик сразу всё отрезал. И все уставились на сторка с каким-то изумлением - как будто мысль, что он может плакать, была невероятной даже просто в допущении. Разве они - умеют плакать?! Они умеют только жечь и рушить не ими построенное, жестоко сражаться, страшней всех из Чужих - да умирать, когда мы их убиваем. Молча умирать. А плакать?!

   И Тодди смотрел тоже - мокрыми удивлёнными глазами, всхлипывая. У него было сейчас очень детское лицо - лицо ребёнка, которому показали удивительный и даже подозрительный фокус...

   Когда вошёл Науманн - видно, спешил, белый халат на нём был расстёгнут - и стал сам что-то делать со сторком, я дёрнулся. Я опонился после увиденных слёз, мне вдруг захотелось сказать, чтобы от него все отошли. Нет, убивать его, конечно, не надо. Но пусть он умрёт сам. Или пусть его отсюда увезут куда-нибудь. Но потом я вспомнил его глаза, и мне стало тошно. Так тошно от самого себя, от происходящего, что захотелось закрыть глаза и заснуть. Да я и закрыл - вот только ненадолго.

   - Поставьте мою кровать рядом с его, - тихо сказал Тодди. Я обалдел и открыл глаза. А Франтик, было успокоившийся, опять заскулил и попросил:

   - Не ставьте, не ставьте, он убьёт...

   - Зачем? - устало спросил Науманн, распрямляясь и поворачиваясь к англосаксу - и я вдруг вспомнил, что его старший сын - на два года старше меня - погиб на Сельговии. - Чтобы ты и вправду мог его убить? Это легко, кстати. У него вместо позвоночника - костяное крошево. Мы по граммам собирали. По нерву. Он даже защищаться не может, а ты...

   Впервые я видел, как Науманн разозлился на одного из нас. Нет, голос его остался спокойным, но он очень покраснел, а на лбу вспухла синяя толстая вена. Но Тодди ответил тихо:

   - У меня всё-таки руки... работают. А у него нет совсем. Я... ну передвиньте, что вам стоит?

   И опустил глаза.

   Несколько секунд Науманн смотрел на него. Краснота сходила с лица германца. Потом он спокойно и коротко скомандовал:

   - Передвиньте, - и вышел...

   ...Сторк ничего не говорил, когда передвигали кровать. На какой-то миг в его глазах мелькнул ужас, но, когда мы снова остались одни, он по-прежнему смотрел спокойно. Франтик беспомощно сказал, снова сжимаясь в постели:

   - Тодди... - а я хотел уже крикнуть, потому что увидел, как Тодди, чуть привстав (лоб у него осыпало потом), наклонился к сторку - и тот закрыл глаза и чуть-чуть откинул голову назад... подставлял под удар горло из-под корсета. Но Тодди сипло спросил:

   - Ты... как тебя... пить хочешь? - и когда сторк изумлённо глянул на него - показал, что пьёт. Сторк молчал и по-прежнему смотрел удивлённо, глаза стали здоровенными и недоверчивыми. Потом он медленно чуть-чуть наклонил голову, тоже как-то недоверчиво. Тодди взял со столика удобную поилку с носиком, в которой был морс, хотел сунуть в зубы сторку этот носик, но вместо этого сердито вздохнул и осторожно поднёс посудинку к его губам.

   Сторк начал пить. Он, наверное, правда очень хотел пить, и, пока пил, не сводил с нас всех глаз. Глаза были непонимающие и испуганные. Не от страха испуганные, а от удивления, если вы понимаете, о чём я. Потом толкнул носик губами и что-то тихонько сказал.

   Мне показалось - поблагодарил...

   ...Ночью я опять проснулся. Не от сна, хорошо - просто тут, в госпитале, делать нечего в сущности, днём то и дело засыпаешь, ну а ночью бывает спишь плохо. И не сразу понял, с кем разговаривает Тодди, а потом всё вспомнил и удивился.

   Тодди шептался со сторком.

   Я не знаю, как они там друг друга понимали. Слов сторка я не слышал - видно, ему было трудно говорить, он совсем уж шептал. А Тодди я слышал, хотя он говорил тоже тихо.

   - Мама? Маму убили, да? У меня тоже... маму... и двух младших сестричек, и прадеда с прабабушкой. Прямо у дома. Прадед успел меня столкнуть в компостную яму. Я... затаился... и видел всё. Я их потом похоронил... Да, ваши. Они очень много потеряли, когда наш посёлок... я потому сегодня когда тебя увидел - я... У тебя тоже все? Ничего не осталось от твоих? Ты не смог, да?.. Нет, меня потом, на корабле ударило... Тоже на корабле?.. Ну и дурак. Кончится война, и ты вернёшься домой... И всё равно дурак. Хотя ты храбрый, я думаю...

   Под этот шёпот я и уснул снова. И мне снилось, что я проснулся дома и жду маму с работы. Спокойный был такой сон и светлый-светлый. Хороший был сон...

   ...Утром я долго гулял в парке с Мари. Кто такая Мари - это отдельно надо сказать.

   Когда меня только-только сюда привезли и поставили протезы, то нас навещали ребята из местной школы. Ну, такое часто бывает, чуть ли не каждый день вообще-то, почему я про этот случай вспомнил - я объясню. Концерт, подарки... Что интересно - вроде бы такое должно надоесть, самодеятельность эта... А ведь не надоедает. Наоборот - какое-то ощущение... приятное, в общем. Тёплое. Вслух я об этом, конечно, не говорю - а может, мы просто в госпитале послабже стали, не знаю...

   В общем, я познакомился с Мари. Она девчонка из рыбачьей семьи, помладше меня, ненамного. В том концерте она пела - я, честно сказать, уже не помню, что именно, что-то про море. А потом подсела ко мне. Я только-только начал отходить от дикой постоянной боли, сопровождавшей меня много дней после операции - её нельзя было глушить лекарствами, только терпеть и терпеть. Мир, в котором не было этой боли, уже сам по себе казался мне чудесным. А тут ещё концерт. И Мари.

   Девчонки они и есть девчонки. Что с них взять? Я больше всего боялся, что она начнёт меня жалеть. Это невыносимо - когда жалеют. Хуже пытки. Я бы за эту жалость гвозди в башку вбивал. Но она и не подумала. Познакомилась и давай про разные свои дела рассказывать. Про море, про скаутский отряд, про всё подряд. Про войну ни слова не говорила. Я сперва просто слушал. И, честно скажу, любовался. У меня девчонки не было никогда. Женщина одна... была. Старше меня. Перед тем боем. Так получилось. В том бою её и убили, а я ей на всю жизнь благодарен. Кто не понимает - тот и не поймёт. Мне было очень страшно, я знал, что мы их не остановим, не сможем, сможем только задержать на полчаса, погибнуть, и эти полчаса будут самым важным для очередной небольшой победы... мне было страшно, а потом, с ней, сделалось уже не очень; я как-то собрался, потому что знал, осязаемо знал, что защищаю и за что умру... Но это не то. Это была просто Женщина. Я, честное слово, сейчас даже лица толком вспомнить не могу. А Мари была симпатичная такая - круглолицая, улыбчивая, волосы светлые, как лён, тут редко у кого такие, подстрижены коротко. В форме, галстук аккуратно повязан - зелёный, не красный, как мой (я его под подушкой храню). Глаза серые и немного с золотинкой, носик курносый. Потом я тоже начал говорить - по словечку сперва, дальше разговорился... А потом им пора уже было уходить почти, и она сказала: "Я ещё к тебе приду. Можно? У меня нет мальчика, правда, и не было никогда, я хочу, чтобы ты был мой мальчик." Она немного с акцентом говорили по-русски, точней - просто как-то странновато фразы строила. Смешно так... было. До этих слов.