Бретай тянул с делом как мог. Сначала сказал, что Должен доработать план, который составлялся наспех, потом долго торговался с покупателем, которого привел Гризон. Потом женился на вдове Рюселя. Плана никто не видел. Даже не догадывались, где он его прячет. Ведь набросанный в чаще рисунок не то, что огромная карта. Это может быть всего клочок бумаги. Хочешь – сунь в карман, хочешь – в спичечный коробок. Шантажисты наседали на Бретая и исходили злостью. А он теперь откровенно смеялся им в лицо, когда они грозили оглаской. Ведь они стали его сообщниками. Если удастся обвинить Бретая в смерти Рюселя, как они объяснят, почему так долго скрывали известные им свидетельства преступления?

Ситуация изменилась: теперь они обоюдно держали друг друга за горло. Но стоило кому-нибудь потуже, сомкнуть пальцы, как он мог задушить себя. Лапорте не один раз обыскивал по ночам дом, искал карту, но даже и предположить не мог, где она. Бретай продолжал тянуть время, придумывал все новые и новые уловки. Между тем в дом стал наведываться капитан Коро, как правило, когда Бретая не было. Они с мадам Бретай явно нашли общий язык.

В тот день налетел сирокко… Дул пронизывающий до костей, жгучий ветер, в ушах у меня стучало, голова раскалывалась от давления. Я пошел в свою комнату, чтобы прилечь. В такие дни я способен был только лежать пластом, спасаясь коньяком… Я, по обыкновению, проглотил разом полбутылки и растянулся на кровати, чтобы заснуть. Вдруг жар бросился мне в голову, задергались руки… ноги… я не мог ни встать, ни крикнуть… Что такое?…

Тут, как в кошмаре, открылась дверца шкафа и из него вышел полуголый вождь пигмеев с кольцом в носу – Илломор!

Я хотел вскрикнуть, позвать на помощь, потому что мои руки и ноги двигались в такт тамтаму, но продолжал беспомощно лежать, и вождь тихо произнес:

– Вот мой обет.

Он положил на стол револьвер и на своем лаконичном языке, одним движением губ, произнес, как выплюнул:

– Убей!

Я еще видел, как он уходит, подняв копье и широко ступая, как все пигмеи…

Потом вокруг меня все запылало, завыли трубы, зазвучали гортанные африканские песни, застучал тамтам… Больше ничего не помню…

С пепельно-серым лицом Малец уставился прямо перед собой, совершенно без сил от долгого рассказа и гнета страшных воспоминаний. I

– …Я очнулся на кровати, связанный. Лапорте мокрым полотенцем отирал мне лицо. Ты, верно, догадываешься, что произошло…

– Не надо… – с ужасом вымолвил Голубь… – Не говори… Я подумаю…

Они замолчали.

…Над пустыней занимался рассвет, и порхающие блестки песка вспыхивали по временам в беловатых сумерках.

С застывшим, как маска, лицом Малец прошептал:

– Всех троих… я… одурманенный киви.

Трубы заиграли подъем. Пришлось бегом возвращаться в лагерь…

– Самое главное… – задыхаясь, выговорил на бегу Малец, – я тебе еще не сказал… В легион меня заставил вступить Лапорте… Они сумели устроить, чтобы я попал именно в эту роту…

– Потом доскажешь…

– Нет-нет… лучше сейчас. Лапорте настоял, чтобы я вступил… От Ат-Тарира строят дорогу… Вместо утерянной… Через тропический лес… Безумное предприятие… и все-таки строят… Люди гибнут сотнями… В этой роте многие хотят воспрепятствовать строительству… Поэтому меня Лапорте с Гризоном и заставили…

Он выдохся от бега, горло сдавило, но все-таки ему удалось произнести:

– Лапорте в легионе и… его имя…

Больше он не мог говорить, слова не шли из горла, при каждом шаге из легких вырывался свист… Но он все же хотел назвать имя…

Грянул выстрел!

На бегу перевернувшись в воздухе, Малец растянулся на песке, перекатился на спину и раскинул руки. Больше он не двигался, только в уголке рта выступила кровь.

– A terre!

Действо повторяется.

Все кладут ружья на землю, и лейтенант с капитаном идут вдоль строя. Голубь делает шаг вперед и стоит навытяжку.

Капитан оглядывает его с ног до головы.

– Где ваше ружье?

– Не могу найти, mon commandant.

Лейтенант, к своему изумлению, узнал солдата.

– Ведь того гориллу тоже ранили из вашего ружья. Где вы были во время выстрела?

И опять не удалось навесить на Голубя покушение. Не меньше пяти человек подтвердили, что он бежал рядом с жертвой.

Пришел унтер-офицер, держа в руках ружье.

– Валялось за холмом, в пятидесяти шагах от раненого.

– Это ваше ружье? – спросил лейтенант Голубя.

– Oui, mon adjutant.

– Странно. У вас всегда алиби, а вашим ружьем совершается преступление за преступлением.

Установить ничего не удалось, но вокруг Голубя, несмотря на неопровержимые доказательства, почему-то сгустилась атмосфера недоверия и подозрительности.

Колонна продолжала свой путь. Пуля задела Мальцу левое плечо и легкое. Полковой врач и рыжий санитар взяли его на попечение.

Теперь они шли по такому району Сахары, куда годами не забредал человек. Каждый метр давался с муками. Ноги выше щиколотки увязали в раскаленном песке, кожа на ногах покрылась язвами, и положенные на день полтора литра затхлой воды нисколько не спасали их. И люди, и животные были раздражены до последней степени. Даже Голубь злился. В гармошку забился этот мерзкий песок, и почти половина звуков фальшивила. А потом она и вовсе засорилась. Душевное состояние Голубя тоже немного напоминало засорившуюся гармошку. Он проникся теплым чувством к этому бледному, перепуганному Мальцу. Бедняга. Какой грустный случай: чтобы в столь раннем возрасте под воздействием алкоголя стать убийцей. Ну ничего, когда-нибудь парень выберется отсюда, и тогда он даст ему хороший совет: почаще заглядывать в кафешантан, это помогает от угрызений совести. Да! Именно такой совет он ему даст, коли уж это милйе дитя ему доверилось. И еще он ему посоветует бросить таскаться по Африке, это не приведет ни к чему хорошему, пусть лучше поищет какого-нибудь места, скажем железнодорожника или газетчика, правильная жизнь со временем приведет его в норму.

Проклятая гармошка!

– Рядовой… – обратился к Голубю капрал, отплевываясь от песка, столбом вившегося вокруг колонны, – вы носорог?! Или из жести?! Тьфу… Тут люди пачками мрут, а он возится с гармошкой!… Тьфу… кхм… кхм… Бедные мои легкие!

Полуденный ветер вздымал на каждом шагу смерчи. Обернувшись к капралу, Голубь вежливо поинтересовался:

– Кому-то стало плохо?

– Кому-то! Четверых сегодня хватил тепловой удар!

– Это, верно, от солнца.

Ноги у солдат подгибались от кашля, налетавшие то и дело смерчи и жгучая пятидесятиградусная жара превратили колонну в стонущий ад, а Голубь пилочкой для ногтей старательно пытался ослабить сбоку гармошки винт…

Чем ближе они подходили к экватору, тем мучительнее становилось это бесконечное странствие по пескам. Они вошли в зону пассатов. От мечущихся песчинок раскаленная почва, казалось, дымилась, и сквозь пелену пыли дышало жаром съежившееся угольком солнце.

– Сомкнуть ряды! Сомкнуть ряды! – орет капрал, потому что колонна поминутно разваливается.

– У вас случайно нет отвертки? – вежливо обращается к нему Голубь.

– Norn de Dieu…

Ругаясь и кашляя, капрал плетется дальше. Какой-то солдат падает, другие хватаются за головы и стонут… Отказал броневик. Трое едва стоящих на ногах механиков возятся в моторе, склонившись в плавающих вокруг бензиновых парах… Кто-то трогает почти не соображающего механика за плечо. Он оборачивается и видит Голубя.

– Очень вас прошу, когда закончите с этой работой, приведите в порядок мою гармошку…

…Жизнь ему спасло только то, что он неожиданно нагнулся, поэтому молоток прошел в нескольких сантиметрах от его головы.

Вечером, когда спала жара, они ускорили шаг. Вихрившиеся над пустыней смерчи улеглись в ледяном белом сиянии.

Господин граф, довольно бодро шагавший всю дорогу, от холода пришел в уныние. Подошедший к нему случайно Главач вдруг увидел, что его высокородный друг стучит зубами.