— Принуждена была бы, для себя и для него.

— Что за неверие!

— Зачем же столько обманов на свете?

Дрожание их голоса, тихие речи, приближение друг к другу, долгое пожатие руки, так много говорящее, прервали на минуту беседу, слов которой никто не мог расслышать.

— Юлия, я люблю тебя! — произнес Ян немного громче с чувством.

— Знаю об этом и не буду перед вами… перед тобой таиться… К чему ложь?.. Я также люблю тебя.

Забывшись, несмотря на присутствие Марии, Ян упал было на колени.

— Встань ради Бога! Что ты делаешь? Ян сел снова.

— Такое счастье! Это сверх сил… Я сойду с ума… Ты любишь меня и позволишь надеяться, что будешь моею навсегда?

— Слушай, Ян! Никого никогда я еще не любила даже воображением, которое рано пробуждается у женщин. Только один раз могу полюбить и навеки… Я хочу, чтобы любовь моя была жизнью, чтобы тот, кого изберу, был мой, мой навсегда, чтобы я была в нем уверена, как в себе, чтобы ничто не могло разлучить нас.

— Неужели ты сомневаешься во мне?

— Люблю и пугаюсь.

— Юлия! Ты не знаешь, что делается в этом сердце.

— Сегодня!.. Но завтра?

— Разве существует для него завтра?

— О, если бы вся жизнь могла быть огромным днем без завтра, вечностью без перемены! Но все изменяется, какое же уверение, какая клятва могут рассеять страх мой?

— Ты мне не веришь? — повторил Ян.

— Люблю тебя, — сказала Юлия, не отымая руки, которую пламенно целовал молодой человек, — о, верь, что люблю первый и последний раз.

— Чем же уверю тебя, что я твой, только твой навеки?

— Безграничным повиновением.

— Можешь ли ты сомневаться в этом?

— Хочу быть в тебе уверенной.

— А не уверена?!..

— Нет… я женщина… боюсь… боюсь… сердце сжимается, когда подумаю о будущем…

— Чем же я могу помочь?

— Закрыть глаза и слепо мне повиноваться.

— О, Боже мой! Она мне не верит! — грустно проговорил Ян. — Но какого же надо убеждения, какого доказательства? Я все исполню!

— Ты, уедешь на целый год, и все это время мы не будем видеться.

— Юлия! Целый год — это вечность! Год молодости — незаменимое сокровище! Утратить год жизни, когда счастье перед нами.

— Лучше потерять один год, нежели всю жизнь, — сказала девушка. — Ни с кем, кроме тебя, я уже не могу быть счастлива… но желаю лучше умереть одинокой, нежели вдвоем испытать несчастье. Для этого, прежде чем буду твоею, хочу увериться, что ты мой навсегда. Так, еще год испытания, но это не будет последним.

— Как? Разве этого недовольно?

— Нет, нет… недовольно. Ян упал в кресло.

— Целый год! — повторил он.

— Год, но я даю тебе пищу на это время, — смело отвечала Юлия. — Если одно чувство, одна мысль в состоянии питать тебя, возвратишься и…

— И тогда мне позволишь?

— Тогда увижу.

— Зачем же ты сказала мне люблю, это обманчивое слово, Юлия?

— Я так люблю.

— Приказываешь — повинуюсь, но что я вытерплю!

— Все покупается страданием. А я разве же страдать не буду?

— Непостижимая!

— Нетерпеливый!

— И когда же должен начаться этот несчастный год?

— Завтра.

— Сжалься! Неужели завтра я должен покинуть тебя и не видеться снова… после сегодняшнего дня, счастливейшего в моей жизни?..

Юлия молчала. Ян охлаждал рукой горячую голову.

Целый долгий вечер прошел в подобных чарующих разговорах, освобожденных от условий, которые прежде их стесняли. Выговорив «люблю», молодые люди стали как брат с сестрою, не имели тайн, не принуждены были прикрывать своих мыслей, или говорить загадками. Юлия с свойственной живостью, которой не одной женщине не простил бы человек, менее влюбленный и мелочный, не скрывала своей привязанности, не страшилась открыть того, что чувствовала, без робости высказывала все, что выливалось из ее сердца.

Ян был в восторге.

А Мария? Она сидела у фортепиано. Изредка глаза ее поднимались на счастливцев и опускались снова. Она слышала все, а больше догадывалась. Сердце ее сжималось, стеснялось дыхание; но при тяжкой боли было какое-то таинственное, непонятное наслаждение в том страдании, о котором никто не знал, никто не догадывался, которое могла излечить только одна смерть.

В пылу разговора Юлия открыла Яну, откуда началось неудовольствие председателя, свой разрыв с ним и утрату надежды на его духовную. Это было поводом, что Дарский в свою очередь открыл Юлии, что они не нуждались в состоянии. Юлия с неудовольствием отошла от него.

— Так ты богат? — спросила она.

— Достаточно для нас обоих.

— Отчего же ты не сказал мне прежде об этом?

— Никто меня не спрашивал. Хочешь испытания — вот первое: я полюбил тебя, когда ты была богата, теперь еще больше люблю, если это возможно.

— О, это не испытание! Ты богат, можешь обойтись и без моего состояния. А я, — прибавила она, — я желала бы, чтобы ты был беден. Часто сильное чувство любви разбивается о жалкие расчеты на хлеб насущный.

— Но это чувство не походит на мое.

— Ты своего еще не знаешь.

— Так молода, а так недоверчива! Хорошо ли это, Юлия?

— Все хорошо, что касается осуществления моего идеала. Мой идеал — счастье наше, но не то минутное счастье, которое пробуждается от сна разочарованием, я не хочу такого.

Ян не отвечал ничего. Девушка была неубедима. Было поздно. Ян уже не мог видеть Старостины и попрощался с девицами. Юлия подала ему руку и отвечала с чувством:

— Итак, прощаемся на целый год испытания. Через год ожидаю тебя, Ян, здесь в нашей тихой Домброве. Застанешь меня той же, какой оставляешь сегодня, всегда тебе верной, навсегда твоею.

Ян не нашел ответа ни в устах, ни в сердце. Этот год пугал его, как неизмеримая вечность. Юлия любила его, удаляла от себя!

Молодой человек уехал.

А когда девушки остались вдвоем, когда болтливое дитя, желая облегчить себя, начало делиться чувствами с подругой, Мария сказала:

— К чему эти испытания, милая Юлия? Сердце должно сказать, любит ли он тебя? Право, ты ставишь целую жизнь свою на карту. Я не имела бы силы; лучше позже несчастье, нежели теперь мучение, принятое так хладнокровно. Жаль мне вас обоих.

Ян, не будучи в состоянии провести этот год вдали от Юлии, остался у отца в Яровине. Ему казалось, что, живя близ ее, он легче перенесет время испытания. Сидел он дома больной, печальный, блуждал в окрестных лесах, но покорный воле Юлии никогда не ходил даже навещать дерновой скамейки под дубами, разве украдкой и то ночью. Не раз он видел издали экипаж, в котором ехала Юлия, не раз мелькало белое ее платье, а подкупленные люди доносили ему с малейшими подробностями все, что делалось в Домброве.

Юлия считала Яна в отсутствии в Литве.

Между тем, скряга и оригинал председатель, перенесший свое владычество в дом подкоморной, не очень был доволен новой своей наследницей, явно которой не жаловал. Разные вымогательства подкоморной о денежных вспоможениях сердили его. Он бранил ее, бил ее лакеев, а больше всего ворчал на Матильду, чувствительность которой была ему не по сердцу. Все в ней ему не нравилось, и будучи уверен, что здесь не откажутся, как в Домброве, от его состояния, он позволял себе все, что приходило в голову. Наконец, удалил из дома одного хорошего молодого человека, искавшего руки Матильды, который ей очень нравился, и удалил только потому, что тот был беден.

Напрасно старались убедить председателя, вымолить согласие; чем более просили, тем упорнее он отказывал, так что, наконец, надо было просить пана Фаддея прекратить посещения. Зато на его место сам председатель отрекомендовал, правда что, кривого на один глаз и оригинально глупого, но богатого пана Сафетича.

Сафетич, ученый глупец, прочел много книг, имел хорошую память, но был самым ограниченным в мире созданием. Не понимал он ни света, ни людей, ни себя; все над ним насмехались, а он все принимал за истинную монету. Направленный на ученый предмет, он сыпал, как из рукава, избитые и исковерканные цитаты, которые вились в его голове, как в темном и сыром чулане. Ухаживая за Матильдой, он рассказывал все, что только читал о любви, чувствуя в этом надобность и тут же откровенно признавался, что многого понять был не в состоянии. Тися боялась его как огня; когда же он начинал душить своей ученостью, подкоморная зевала при одном взгляде на него; только председатель был на стороне Сафетича, но и то потому, что последний был скуп и имел хорошее состояние. Никто не любил его в окрестности оттого, что не было докучливее соседа, скучнейшего гостя, упорнейшего ябедника. Все делал он флегматично, хладнокровно, медленно, регулярно, но с убийственным бесчувствием машины.