— Что такое случилось, панна Марианна?

— Что! Он! Ей-Богу, он! Ей-Богу, он! Вот, как Бог свят! Гнедой, на серой лошади… хотела сказать: серый сюртучок, лошадь гнедая, на лбу отметина, в руке хорошенький хлыстик; я узнала его: куцая, в желтых перчатках.

— Лошадь в перчатках! — прыснула смехом девушка, уже начиная догадываться, в чем дело.

— Ну, что ты притворяешься, что не понимаешь меня? Он! Графчик твой приехал! Он уже тут! Оденься хорошенько. Приехал! Видишь, по-моему! Видишь! Не говорила ли я? И ты, и отец не понимаете ни света, ни людей! Я уж в этих вещах толк знаю. Уж коли что скажу, так недаром: вот-таки, приехал.

— Бжозося! Панна Марианна! — раздалось в эту минуту на крыльце, и Бжозовская, хотя несколько недовольная, в суете не поправив даже чепчика и немного растрепанных волос, кинула Франю и побежала к Курдешу.

Через минуту она возвратилась, но уже медленным шагом, задумчивая и заметно рассерженная, вошла в комнату своей питомицы и, пожимая плечами, с кислой миной проговорила:

— Пускай же делает, что хочет; я уж не мешаюсь ни во что.

— Что же это опять случилось, панна Марианна?

— А чему же случиться? Я была уверена, что отец твой выкинет какую-нибудь штуку! Хочет делать по-своему и сказал мне на ухо, что барчонок приехал только покупать каких-то там лошадей, так чтобы ты не выходила туда, а только я одна. Кто ж это видел — так принимать молодого человека? Все испортит. Впрочем, что мне до этого! Делайте себе, как хотите, я умываю руки. Как себе постелит пан ротмистр, так и выспится.

И обиженная, недовольная Бжозовская стала ходить по комнате, поправляя медленно наряд и волосы и заглядывая в зеркальце, висящее на стене.

Франя, не совсем довольная, но с покорностью дитяти, которое любит отца и слепо ему верит, приняла приказание ротмистра; она одевалась, но, услышав от Бжозовской о распоряжении, уселась в кресло и, хотя зарумянившись немного, немного расстроенная, прислушиваясь к разговору, который доходил к ней с крыльца, продолжала шить начатый стихарь в церковь. Бжозовская все ходила и ворчала:

— Старики не должны и мешаться в эти дела, а предоставить их нам. Кто это видел — девушку прятать! Славный расчет! Впрочем, что мне до этого? Знаю только, что как уедет графчик, я вымою голову ротмистру. Пускай себе делает, что хочет! Посмотрим, как он распорядится?

Франя молчала, не вмешиваясь в рассуждения панны Марианны. Бжозовская продолжала ворчать:

— Не спросил меня, не посоветовался! Шах! Мат! Ни с того ни с сего — пускай не выходит! Почему? Потому что тот будто для лошади приехал? Ну, так что ж? Обыкновенно, не скажет прямо: я приехал понравиться панне Франциске! Ну, да мне что до этого, пусть себе делает, как ему приснится.

— Моя дорогая Бжозося, — заметила наконец Франя, — отец, конечно, обдумал уже, что делает.

— А, приснилось ему! Барчонок, разумеется, не знал, что сказать, и выдумал, что ему сивка понравилась, что он хочет ее купить. Кто же этого не понимает! Старые штуки! Отец сейчас принимает это за чистую монету и говорит мне: если он приехал к сивке, то только сивку и покажу ему. Толкуй с ним! Ну, видел ли кто что-нибудь подобное?!

— А, может быть, это и хорошо, — ответила Франя. — Если не к нам, а к сивке только приехал, зачем же мне выходить?

— Да ведь это даже и не учтиво! Кто же это видел — прятать в каморку дочь, словно мужицкую невесту!

— Так хотел отец, что делать, Бжозося! Не скрою от тебя, я бы с удовольствием вышла поболтать и посмеяться; но ведь с ротмистром, знаешь, по-солдатски: надо исполнять, что приказывает.

— Э, это нам, душечка! Но не тебе! Ты его, если захочешь, на волоске поведешь. Но делай себе, что хочешь, я не хочу тебя бунтовать; хотя уверена, что он ничего не сказал бы тебе, если б ты даже и вышла.

— Но мне, моя Бжозося, и не следует слишком заискивать, если он не к нам, а к сивке приехал.

— О, уж вы оба с отцом затянули какую-то больно мудреную песню! Тяните себе, как хотите, я больше ни во что не вмешиваюсь. Пойду только — распоряжусь полдником и руки умываю.

И в самом деле, Бжозовская вышла.

Курдеш сидел на крыльце, отлично притворяясь, что и не догадывается, зачем приехал граф; лошадь была выведена, и разговор шел о лошадях. Ротмистр, необыкновенно предупредительный, вежливый, занимал ясновельможного графчика, не заикаясь ни о себе, ни о дочери, а распространяясь только о лошади. Превозносил высокие качества породы сивки, ее матери, бабки, отца и деда, ее сестер и братьев и поднимал ценность сивки до высоты баснословной.

Сильван, в чрезвычайно неловком положении, вертелся как в кипятке, ежеминутно поглядывая искоса, не увидит ли где Франи, и не смея спросить о ней.

Сивка стояла перед крыльцом, и старый конюх, с усами до ушей, служивший некогда в конфедерации вместе с барином, искусно показывал ее, бегал с нею, вдруг пускал, останавливал ее, поднимал ей голову и неимоверно расхваливал ее. Ротмистр, заговорив прежде всего о сивке, не давал разговору отклониться от лошадей и, словно из рукава вытряхивая все новые подробности и сведения, так и ловил своего гостя, чтобы не дать ему никакой возможности переменить разговор.

Бжозовская несколько раз прошла через сени, поглядывая искоса на Сильвана, и, видя его пасмурным и скучным, пожимала только плечами и шептала про себя:

— Нет никакого сомнения, его оттолкнут. Впрочем, как себе хотите, я умываю руки! Ни во что не мешаюсь! Так, вот именно, у него лошади на уме! Бедный молодой человек!

— А затем, — кончил ротмистр, — куда прикажете, граф, вести лошадь: в Дендерово ли или в конюшню?

— Как же? Пятьдесят, ни гроша меньше, это последняя цена? — спросил довольно равнодушно Сильван.

— Я доложу вам, граф, сударь ты мой, — сказал Курдеш, — что за ее бабку, ухо в ухо такую же, я взял с прусского майора, который ездил ремонтером, восемьдесят червонцев и вдобавок еще панталоны и кафтанчик зеленой кожи, которые мне очень понравились у него. Правда, что штука эта мне не удалась, потому что немец, хоть и казался на вид человеком хорошего сложения, был тонок, как комар, и ни в его штанишки, ни в его рукава, похожие на дудку, влезть я не мог. Мать сивки служила мне лет восемнадцать до того обстоятельства…

— Того, что вы мне рассказывали, — прервал его Сильван.

— Разве я рассказывал?

— Да. Ее напоили разгоряченную.

— Вот именно: этот мужик Грыц был причиной ее смерти; я смотреть на него не могу без отвращения, как на убийцу. Еще до сих пор. была бы она у меня.

— А сорок червонцев?

— Ах, ясновельможный граф, для вас я бы, конечно, сделал это; но еще ни одна лошадь из этой породы не пошла за такие деньги. Грешно было бы мне отдать мою любимицу дешевле ее сестер и братьев, менее видных. Не угодно ли вам спросить у ротмистра Повалы, не заплатил ли он мне в Юрьев день на ярмарке в Цинапове пятьдесят два червонца за сивую лошадь семи лет, с белой ногой даже, что, хоть и у сивой лошади, считается все-таки пороком.

— Признаюсь вам, мне кажется это дорого.

— Ну, в таком случае в конюшню!

— Но позволите ли мне подумать несколько дней и рассчитать?

— Несколько дней! Отчего ж нет! Охотно! А теперь не закусим ли? Прошу покорно в комнаты.

И церемониально пустив гостя вперед, ротмистр ввел его в первую комнату, где нашли они только Бжозовскую с ключами от шкафа и в дурном расположении и накрытый стол. Сильван, надеявшийся увидеть Франю, окончательно нахмурился, разочаровавшись в своей надежде. Шляхтич был в замечательном ударе, вежлив до пресыщения, болтлив нестерпимо и упрашивал есть по-старинному, то есть нахально.

Полдник был составлен весьма рачительно. Бжозовская поняла, что неловко было в другой раз подать те же самые блюда: вместо цыплят выступила с дикими утками при бурачках, а вместо пирожков со сметаной подала картофель, посыпанный зеленым лучком и политый маслом. Сверх того, на старомодном фарфоре поданы были различные закусочки, начиная от молодой кукурузы и до старого пряника; фляжка заплесневелого венгерского вина стояла вместе с бутылкой старой водки, золотистой, как масло, и бутылкой мартовского пива.