Никто так не нуждался в эту минуту, как Сильван: он задумал план страшного мщения, который, как казалось ему, не мог он привести в исполнение без денег, а с ними успех был несомненный. Отбитый со всех сторон старым Курдешом, Сильван решился подкупить Бжозовскую: узнать от нее, когда отец не бывает дома, завести тихонько ближайшие сношения и… кто знает, что мерещилось ему; верно только то, что мечты его не останавливались у алтаря; он лучше желал сказать себе:

— Выдам ее за кого-нибудь.

Сильван не любил, а хотел только удовольствия и мщения. Казалось ему, что вернейшей дорогой к Фране была наивная Бжо-зовская, а к сердцу бедной приживалки — деньги. Стало быть, дело останавливалось только за тем, где взять денег и как сблизиться с Бжозовской, где ее увидеть, как переговорить с ней, чтобы никто не видел этого.

Сильван радовался заранее, что общий план кампании удалось ему сочинить так счастливо, рассчитывая на помощь судьбы, случая и чего-то, что всегда является в помощь молодым и решительным людям.

Надежды не совсем обманули его; случай доставил ему первое удобство свидания наедине с Бжозовской. Думая о Фране, Сильван часто ездил в лес под Вульками и по несколько раз прохаживался по известной дорожке, подкарауливая свою жертву. Раз, в сумерки, он заметил двигающуюся вдали фигуру, которая, как он догадался и не ошибся, была действительно Бжозовская; он прибавил шагу, догнал ее и сначала чрезвычайно перепугал бедняжку.

— Иезус Мария! — крикнула Бжозовская, которая, читая тихонько молитвы, возвращалась с пасеки.

— Добрый вечер!

Это приветствие, сопровождаемое вежливым поклоном, вызвало улыбку на лице Бжозовской; она присела ему, сколько позволила неровность дороги и, сжимая губы, остановилась, обратясь к нему:

— Добрый вечер, граф!

— Что же вы тут поделываете?

— Вышла прогуляться… (стыдно ей было признаться, что ходила на пасеку).

— Как поживает панни Франциска?

— Здорова, здорова! — ответила Бжозовская, смеясь и кивая головой. — Здорова, слава Богу, а как это вы сейчас о ней вспомнили прежде, чем о ротмистре спрашиваете? Ох, знаю я кое-что!

— Что же такое? — Сильван засмеялся.

— Кажется, вы, граф, оценили наше сокровище.

— Как вы догадлкиы! — заметил молодой граф полунасмешливо.

Это польстило Бжозовской, и она прибавила живо:

— О, меня не надуешь! С первого разу, скажу вам, видела ясно, потому что, правду сказать, уж у меня на эти вещи верный взгляд.

Сильван смеялся в душе и снова подхватил:

— Да что же из всего этого, когда ротмистр глядит на меня, кажется, очень сердито?

— Ах, сохрани Бог! — возразила Бжозовская. — Напротив, напротив: с уважением, с почтением, но видите, граф, ему и не снится, чтобы из этого что-нибудь вышло; а я так сейчас сказала и говорю, что уж тут видно предназначенье.

Сильван остановился, потому что забираться так далеко и не желал.

— Я был бы очень признателен вам, — прошептал он на ухо Бжозовской, приближаясь к ней, — если б вы захотели помочь мне… Вы знаете уже, что панна Франциска очень, очень понравилась мне, но отец такой строгий; дома у вас мы можем видеться так редко.

— От всей души, от всей души рада бы помочь вам, — ответила Бжозовская, гордясь тем, что принимала на себя такую важную роль, — но как?

— Уж это вы сами лучше знаете.

— Отец страшно горяч и неимоверно любит ее: как заупрямится, как заупрямится, не убедишь его. Я уже постоянно твержу ему, что сам он не знает, что делает — дочери дорогу загораживает, но старик все свое; словно козел, хоть и очень почтенный человек.

— Однако ж, может быть, можно бы было видеться так, чтобы он не знал об этом.

— Гм, гм!.. Скажу вам… об этом надо бы подумать… Право, трудно и не знаю еще, согласилась ли бы на это Франя. Хотя, скажу правду, она глядит на вас очень ласково: ведь меня не надуешь, я все вижу.

— Вы так думаете?

— Да! Да! Но это покорное дитя… Вы бы попробовали еще умаслить старика.

— Видите, это, право, невозможно.

— Со временем, понемногу; наконец, дайте мне подумать, что можно сделать, — шепнула Бжозовская и задумалась.

Сильван понял сейчас, что эта задумчивость значила, без сомнения, желание выторговать вознаграждение, и уже собирался выступить с убедительным аргументом, как Бжозовская, заметив приближающуюся темноту и сообразив в одну минуту, что бы сказали люди, если б увидели ее в потемках наедине с мужчиной, поспешно простилась с графом и пустилась решительно бегом: так обуял ее страх за свою собственную репутацию.

Сильван погнался за ней, чтобы спросить, когда может с нею встретиться. Она ответила ему: послезавтра и поспешила домой, испуганная опасностью, которая грозила ее доброй славе.

— Вот отлично, — говорила она дорогой, задыхаясь и горячась, — ив голову мне не пришло, что могут сказать люди! Всю жизнь, слава Богу, порядочную, могла бы погубить в одну минуту через небрежность и болтливость, которой еще придерживаюсь! Отличная вещь! Право, удивляюсь сама себе! Как быть такой неосторожной! Такой неосторожной! Ведь и прежде, хоть мне кое-кто и нравился, хоть не без того было, чтобы мы не сходились с ним; но прилично, так, что и самые злые языки ничего не могли бы сказать…

Ночь близилась быстро.

Страшно перепуганная, прибежала Бжозовская, раздумывая, что начать. Настойчивость Сильвана, его предложение, будущность Франи: все это бродило в ее бедной, размечтавшейся голове, неясно и неопределенно. Она хотела помочь и не смела, потому что знала, как ротмистр не любил тайн, как чуждался интриг и хотел, чтобы каждый поступок имел свидетелем людей и солнце и мог быть объяснен прямо, громко и без стыда. Идти против его воли было небезопасно, к тому же она не знала хорошо, что подумает обо всем этом Франя; по возвращении домой первым делом ее было поспешить в комнату своей питомицы с тайной, которая уже мучила ее.

Она села на сундучок, против Франи, и, откашлявшись, начала:

— Какой был отличный вечер, моя душка!

Но по глазам ее видно было, что она хотела говорить вовсе не о вечере.

— Где же ты это была, Бжозося?

— Ходила, сердце мое, на пасеку, но не роятся… и, возвращаясь…

— Должно быть, что-нибудь случилось, что ты запоздала?

— Представь себе; но…

Она остановилась, поглядывая на Франю.

— Может быть, лучше не говорить: ты сейчас выболтаешь отцу.

— Что же это, милая Бжозося, что? Я ничего не скажу. Верно, болезнь на пасеке?

— Вот еще! Болезнь у меня в голове! Не скажешь отцу?

— Если не хочешь, не скажу. Утащили пчел?

— А у нее только пчелы в голове! Если бы ты знала, что я встретилась и говорила… отгадай с кем?

— Если ты заставляешь меня отгадывать, — разумеется, с графом.

— Словно ты была там! Видишь, вот что скажу тебе: меня не обманешь; Богом тебе клянусь, он в тебя влюблен.

Франя немного покраснела, потому что и самая равнодушнейшая не останется равнодушной к такому известию и услышать это первый раз приятно; да и Франя представляла себе любовь Сильвана совсем не тем, чем была она на самом деле.

— Неужели! Он в меня! Это не может быть, Бжозося! Граф, в такую, как я, шляхтяночку…

— Вот видишь, если я что говорю, так непременно и есть; кабы вы слушались меня, но с упрямыми не совладаешь. Отец твой все портит. Если бы ты хотела, Франя, если бы сердце говорило тебе… можно бы что-нибудь сделать и без ^тца… Ну, признайся мне, любишь ты его? Ну, скажи!

Франя опять зарумянилась, словно яблочко, засмеялась, закрыла личико, потом задумалась, потом стала шептать что-то, обрывая кружево на платке, так что ничего не было слышно; наконец, когда Бжозовская стала сильнее приставать к ней, она села подле нее на стул и почти на ухо сказала ей:

— Что ты называешь, Бжозося, любить?

— Это отлично! Притворяешься ты, Франя, что ли?

— Нисколько не притворяюсь, но послушай, Бжозося. Я прочла несколько книжек, которые давали мне из Кудростава; там как-то странно описывают любовь; и видишь…