Лука сделал шаг, занес длинную суковатую дубину, но Косорукий оказался проворнее, отскочил в сторону и сжал нож обеими руками, готовый к смертельному броску.

— А ну цыц! — крикнул Сила, как всегда сидевший в кругу в привычной компании и строгавший какую-то деревяшку. — Не то обоих за ноги — и в болото… Ишь, распетушились. Ну чего ты. Лука, зенки бесстыжие пялишь да дубиной своей машешь? Иль, может, богатырь, хочешь со мной силой померяться?

— Да чего уж там, — махнул рукой Лука. — Скажи, чтобы этот паршивец деньгу отдал. Ведь жульски кидает.

— Проиграл так проиграл — за дурь свою и расплачивайся, — отмахнулся Сила.

Драчуны нехотя разошлись. Лука отправился чинить прохудившийся кафтан, а Косорукий забился в дальний угол за землянкой и предался любимому занятию — начал в который раз пересчитывать да поглаживать ласково монеты из пришитого к поясу кошеля, который он всегда таскал с собой. При этом в его очах появился безумный, лихорадочный блеск. Казалось, будто его душа и недобрый дух, витающий вокруг этих денег, составляли сейчас единое целое. Не придумано людьми было такого греха, который не согласился бы взять на себя из-за этих самых золотых монет Косорукий Герасим.

После неудавшейся потасовки над логовом повисла обычная зеленая, болотная скука. Привычные лень и отупение овладели разбойниками, будто кровь их мерзла в жилах, а воздух стал вязким и стеснял не только движения, но и мысли.

— А ну-ка, кто поразвлечься хочет? — вдруг крикнул Мефодий Пузо. — Я лягу, а вы меня будете поленом по брюху охаживать.

— Давай, — с готовностью вскочил татарин и заулыбался своей беззубой улыбкой, предчувствуя грубую забаву, которая немного разгонит застоявшуюся кровь.

— Кто мне поленом врежет и дых собьет — тому я деньгу даю. А уж коль не собьет дых, тот мне жратву и брагу ставит. Э, только Евлампию и Силе не бить.

Мефодий Пузо лег на землю, надул свой необъятный живот, под смех и гвалт, шутки и прибаутки он стойко перенес несколько ударов, но дыхание так и не сбил. После этого вернулся к костру и начал за обе щеки уплетать заработанное и огромными глотками хлебать брагу. Вокруг этого же костра расселись Гришка, Беспалый, татарин, который был раздосадован тем, что ему так и не удалось сбить у Мефодия дыхание.

Гришка задумчиво смотрел на лениво лижущий потрескивающие поленья огонь. Он любил глядеть на пламя. Оно притягивало его, завораживало и вместе с тем вселяло страх, пробуждало тяжелые, гнетущие воспоминания. Ведь именно такой огонь спалил его деревню, превратил родной дом в груду дымящихся головешек. Но огонь и согревал его в студеную пору, не раз спасал от смерти, возвращал угасающие силы и радость бытия. Огонь мог быть уродливым и ужасным, но он мог быть и красивым, совершенным. В нем был жар преисподней, но был и свет, отзвук иных реальностей. Когда Гришка смотрел на него достаточно долго, то огонь будто выводил его душу за пределы опостылевшего болотного мира, мертвого и необжитого, туда, где есть вечное сияние всеобъемлющей бесконечной доброты и правды.

Гришка не слишком любил подобные отвлеченные размышления, но за последние дни и он сам, и все вокруг будто преобразилось. Все стало четче, яснее, интереснее. Гришка впервые почувствовал, что в жизни есть •что-то, для чего стоит жить. И виновницей этих перемен в его смятенной душе была Варя. Не было счастливее Гришки человека, когда он видел ее. Он просто купался в собственном счастье, как в лучах ласкового майского солнца, и даже внешне менялся — лицо его становилось светлее, одухотвореннее, а фигура вовсе не смотрелась такой неуклюжей и долговязой, голос приобретал уверенность. Но не было грустнее его человека в промежутках между свиданиями. Как же он ненавидел тогда своего главного врага — медленно текущее время. В эти черные часы он жил воспоминаниями о ее звонком ласковом голосе, о прекрасном теле, мягкой коже, упругой груди и округлых бедрах. Он вспоминал, как руки его гладили ее прекрасные шелковистые волосы, а губы настойчиво искали ее сладкие податливые уста.

— Я никогда не оставлю тебя, — шептал он ей тогда, приподнимаясь с охапки прикрытых плащом сухих листьев, служивших им постелью, и поглаживая ее обнаженную спину.

— Я девка подневольная. Ты — разбойник.

— Мы уйдем.

— Куда? Теперь же вечный сыск. Поймают — запорют.

— Не запорют. В вольницу уйдем. К казакам. Или еще дальше. В ту страну, о которой колдун рассказывал.

— Ох, фантазер ты, Гришка!

— Мы уйдем, Варвара, уйдем…

Гришка отвлекся от своих сладких мыслей. У костра начинался сп9Р, за беззаботностью которого ощущалось напряжение.

— И ярмарки здесь реже бывают, и купцы залетают все как на подбор с тощими мешками да кошелями, — привычно щерясь, говорил татарин. — В Муромских-то лесах нам получше было.

— Да уж, — согласно кивнул Мефодий. — И болота там не было, и со жратвой получше.

— Зато казну государеву взяли, — примирительно произнес Беспалый Сила.

— Все равно, не рыбные здесь места, — сказал татарин.

— И чего атаман нас тутова держит? — прохрипел, подсаживаясь на бревно, Убивец. — Вообще, что ему надо — это мы знаем? Зачем вчера в город ходил, голову свою подставлял? Ну, ограбили купчишку, так денег там столько было, что на пару гусей не хватит. Взяли только окорок да книгу какую-то. Зачем она нам?

— А я чего, знаю, что ль? — пожал плечами Пузо, откусывая от краюхи хлеба.

— Тайны все какие-то у Романа… От братвы у атамана тайн быть не должно, вот как, — нахмурился Убивец, и его глаза забегали. — Плох тот атаман, кто от братвы секреты имеет.

— Ну, ты не прав, — примирительно произнес татарин, понявший, что зря затеял этот разговор, потому что так обычно и начинается бунт и смута и подогретый Убивец запросто может всех перебудоражить. — Атаман у нас умный, грамотный. Ну скажи, где ты еще атамана грамотного видел? Слушай, Евлампий, а может, ты сам хочешь атаманом стать, ха-ха?

— Что-то ты язык, нехристь, распустил.

— Ладно-ладно, кровью-то не наливайся, ха-ха. А атамана нам пока менять не след.

— Не след, — кивнул Мефодий. — Грамота — вещь великая.

— Ну да, Гришка вон грамоте обучен, так что его теперь — атаманом ставить? — хохотнул починивший кафтан и подошедший к костру Лука. При этом он отвесил чувствительный щелбан по Гришкиному затылку.

— Не балуй! — влепил ему затрещину Сила. — Сколько тебе раз говорить, чтобы мальчонку не трогал.

Хоть, по общему мнению, Гришка и был человеком бесполезным, но Сила с самого начала демонстрировал к нему свое расположение, строго следил, чтоб не обижали слабого иные большие любители застращать, потиранить безответную жертву. И потом — ведь именно Сила вытащил Гришку, полузамерзшего, из зимнего леса, отогрел его, поднял на ноги.

— Да я ничего, — потер затылок Лука и, чтобы сменить тему, спросил: — Где ж атаман сейчас?

— Разведку в городе ведет, — сказал татарин.

— Опять купчишку ищет, с которого можно полфунта воздуха взять да кукишем закусить, — усмехнулся Убивец.

Атаман вскоре появился. Споры и разговоры по его поводу сразу стихли. В открытую связываться с Романом, противоречить ему никто не решался. Никто, кроме Евлампия, которого, когда вожжа ему под хвост попадала, нес черт через ухабы без оглядки.

— Завтра дело серьезное ожидается, — бросил атаман небрежно и, схватив за руку Аграфену, повел ее к себе в землянку.

Ранним утром, когда начал сходить утренний туман, на травах в лучах низкого солнца искрилась роса и земля пробуждалась к новому дню, ватага расположилась около тракта, ведущего в сторону первопрестольной. Гришка устроился в овраге рядом с Силой, который скучающе поглаживал отполированную его ладонями, зазубренную во многих драках огромную дубину, с которой никто, кроме ее хозяина, управиться не смог бы.

Ждали разбойники уже битый час, свято блюдя указ атамана — не шуметь, не проявлять самостоятельность, а начинать действовать лишь по сигналу. Роман утверждал, что вроде бы важный чин почему-то без сопровождения, но с кошелем, полным золота, должен проехать. Добыча должна быть хорошей.