В первые дни моего заточения я постоянно пыталась представить, что сейчас делает моя мама.

Как она повсюду ищет меня, но с каждым днем ее надежда тает все больше и больше. Мне так ее не хватало, что это чувство утраты, казалось, разорвет мою душу. Я бы все отдала за то, чтобы она с ее силой и энергией оказалась рядом со мной. Позже, когда я ознакомилась с публикациями в средствах массовой информации, меня поразило, какой вес при интерпретации моего случая придали нашей с матерью ссоре. Как будто мой уход без прощания мог стать определяющим в наших отношениях. И хотя во время изматывающего развода родителей я чувствовала себя забытой и покинутой, каждому должно быть понятно, что в экстремальной ситуации любой ребенок почти автоматически зовет к себе маму. Я была беззащитной без мамы, отца, а сознание того, что у них нет никаких сведений обо мне, приводило меня в глубокое отчаяние.

Бывали дни, когда тревога о родителях занимала меня больше, чем собственный страх. Я часами размышляла о том, каким образом подать им весточку, что я по меньшей мере жива. Чтобы они не теряли надежду. Чтобы они не прекращали меня искать. Первое время в застенке каждый день, каждый час я ждала, что вот-вот распахнется дверь, и меня спасут. Надежда, что мне не позволят просто так исчезнуть, согревала меня в бесконечные часы в подвале. Но проходил день за днем, а никто не появлялся. Кроме Похитителя.

Задним числом кажется очевидным, что он заранее запланировал похищение: зачем тогда ему надо было годами строить застенок, открывающийся только снаружи и по размеру предназначенный как раз для того, чтобы там мог выжить один человек?

Но как я не раз убеждалась за годы заточения, Похититель все же был боязливым человеком, страдающим паранойей, убежденным в том, что в этом жестоком мире люди охотятся за ним. Поэтому вполне возможно, что эта темница была задумана как бункер, как убежище от ядерного взрыва или третьей мировой войны, а еще от всех тех, кто, как он думал, преследовал его.

Какой из этих вариантов соответствует действительности? На этот вопрос больше никто не сможет ответить. Бывший коллега Похитителя по работе Эрнст Хольцапфель допускает обе этих возможности. В протоколе зафиксированы его слова, что Похититель как-то расспрашивал его, каким образом можно установить в комнате такую шумоизоляцию, чтобы при работе перфоратора звук не разносился по всему дому. Однако в отношениях со мной Похититель вел себя не как человек, годами готовившийся к похищению ребенка и наконец осуществивший долго лелеемое желание. Напротив, создавалось впечатление, будто какой-то малознакомый человек неожиданно подбросил ему своего нежеланного отпрыска, а он понятия не имеет, что ему делать и как обходиться с этим маленьким существом и его потребностями.

В первые дни моего заточения Похититель относился ко мне, как к малышке. Частично это устраивало и меня — ведь внутренне я опустилась на эмоциональную ступеньку ребенка дошкольного возраста. Он приносил мне любую еду, которую я просила. Я в свою очередь вела себя как в гостях у дальней родственницы, которую можно убедить в том, что шоколад — прекрасная еда. В первое же утро он спросил меня, что я хочу на завтрак. Мне захотелось фруктового чая с рогаликом. И действительно, через некоторое время он вернулся с термосом, полным чая из шиповника, и бриошем из известнейшей в округе кондитерской. Логотип на бумажном пакете подтвердил мои подозрения, что меня держат в заточении где-то в районе Штрасхофа. В другой раз я попросила соленую соломку с горчицей и медом. И этот «заказ» был сразу же исполнен. Казалось странным, что этот мужчина исполняет все мои желания после того, как отнял у меня все.

Его привычка обходиться со мной как с маленьким ребенком все же имела и свои отрицательные стороны. Он чистил для меня каждый апельсин и засовывал дольку за долькой в рот, как если бы я не могла есть сама. Когда я как-то попросила у него жвачку, он резко отказал — из страха, что я могу ею подавиться. По вечерам он разжимал мне рот и чистил зубы как трехлетнему ребенку, который сам не в состоянии держать зубную щетку. Через пару дней он грубо схватил мою руку, и, крепко держа ее, обрезал мне ногти.

Я чувствовала себя откинутой на годы назад, лишенной последних остатков человеческого достоинства, которые я еще пыталась сохранить в этой ситуации. С другой стороны я добровольно опустилась на эту ступень, чтобы обеспечить себе хоть какую-то безопасность. Потому что в первые же дни я смогла почувствовать на себе все колебания паранойи Похитителя, обращался ли он со мной как с несмышленышем, или же как с достаточно самостоятельным человеком.

Я вошла в эту роль, и когда Похититель снова пришел в подвал, чтобы передать мне еду, я делала все, чтобы он остался. Я просила. Я умоляла. Я боролась за его внимание, за то, чтобы он занимался и играл со мной. Одиночество в застенке сводило меня с ума. В результате уже через несколько дней я сидела с собственным похитителем в собственной тюрьме и играла в «Уголки», «Мельницу» и «Человек, не сердись». Эта ситуация представлялось мне, как сцена из абсурдного фильма: никто во всем мире не мог бы себе представить, чтобы жертва похищения делала все для того, чтобы поиграть с похитителем в «Человек, не сердись». Но «весь мир» больше не был моим миром. Я была всего лишь ребенком, совсем одна, и рядом находился единственный, способный спасти от отчаянного одиночества человек — тот самый, приведший меня к этому одиночеству.

Мы с Похитителем сидели на одной циновке, кидали и тянули кубики. Я внимательно смотрела на узор игровой доски, на маленькие пестрые фигурки и внутренне пыталась «отключить» пространство вокруг нее, чтобы представить преступника старшим другом, великодушно тратящим свое время на игру с ребенком. Чем больше мне удавалось втянуться в игру, тем дальше отступала паника. Я знала, что она притаилась в углу, в постоянной готовности к прыжку. Когда я была недалека от победы, я специально допускала ошибку, чтобы отодвинуть грозящее мне одиночество.

В эти первые дни присутствие Похитителя давало мне чувство уверенности, что самое страшное меня минует. Так как при каждом посещении он говорил о предполагаемом заказчике, которому уже в день моего похищения так отчаянно пытался дозвониться, то я, как и прежде, предполагала, что это связано с детской порнографией. Он же все время повторял рассказ о людях, которые могут прийти, чтобы меня фотографировать, ну и «делать со мной кое-что еще», что только подтверждало мою теорию. Мысли о том, что в преподносимой им истории что-то не клеится и что никакого сомнительного заказчика вообще не существует, все же иногда мелькали в моей голове. Скорее всего, он просто выдумал соучастников, чтобы еще больше запугать меня. Но я не могла этого знать наверняка, и даже если история о них была полной выдумкой, он добился своей цели — я жила в постоянном страхе, что в один момент в подвал ворвется свора злых мужчин и нападет на меня.

Картины и обрывки сообщений, выуженных мной из выпусков СМИ последних месяцев, объединялись в один, все более устрашающий сценарий. Стараясь их оттеснить, я в то же время представляла, что преступники могли бы сделать со мной. Как вообще такое можно проделать с ребенком? Какие предметы пошли бы в ход? Происходило бы все здесь, в подвале, или же они отвезли бы меня на какую-нибудь виллу, в сауну или мансарду, как в последнем случае, описанном в новостях?

Когда я была одна, то старалась расположиться так, чтобы не терять из виду дверь. По ночам я спала тревожно, как загнанный зверь — в полглаза и в постоянной боевой готовности — чтобы мужчины, которым я должна быть передана, не смогли застать меня врасплох, беззащитной и спящей. Каждую секунду я проводила в напряжении, переполненная адреналином и страхом, от которого в этой маленькой комнате негде было укрыться. Этот ужас перед предполагаемыми «заказчиками» превращал мужчину, утверждавшего, что похитил меня по их заказу, в мою опору, заботливую и дружескую. Пока я у него, ожидаемый ужас не случится.