Община на Реннбанвеге, рожденная в чертежах на кульмане и возведенная в 1970 годы, воплощает в камне фантазию архитекторов, мечтавших создать новые условия обитания для новых счастливых людей будущего, которые будут жить в современных городах-сателлитах с четкими линиями, торговыми центрами и прекрасным транспортным сообщением с Веной.

На первый взгляд казалось, что эксперимент удался. Комплекс состоит из 2400 квартир, где живет около 7000 человек. Большие дворы, разделяющие высотные корпуса друг от друга, затенены высокими деревьями. Детские площадки отделяются большими газонами от круглых бетонированных арен. Можно себе четко представить картину, как архитекторы любовно расставляли на своей модели миниатюрные фигурки играющих детей и мамочек с колясками, в уверенности, что они создали совершенно новый вид социума. Квартиры, насаженные друг на друга вплоть до 15-этажных башен, оснащены балконами и современными ванными комнатами и по сравнению с душными однообразно-стандартными домами города просторны и хорошо распланированы.

Но с самого начала община стала пристанищем переселенцев, желание которых жить в городе так и не осуществилось целиком: рабочие из различных земель страны — Нижней Австрии, Бургенланда и Штирии, мигранты, которым ежедневно приходилось выносить маленькие стычки с остальными жильцами из-за кухонных запахов и шумно играющих детей, все прибывали и прибывали. Атмосфера в округе постепенно накалялась, стены домов все чаще покрывались националистическими и антиэмигрантскими надписями. В торговом центре разместились магазины дешевых товаров, а на широкой площади перед ним уже днем толкались подростки и безработные, которые топили свое разочарование в жизни в алкоголе.

Сейчас общину отремонтировали, высотные корпуса отливают пестрыми цветами и наконец достроено метро. Но во времена моего детства Реннбанвег был настоящей социальной пороховой бочкой. По ночам пересекать территорию считалось опасным, да и днем было не очень приятно проходить мимо групп хулиганов, болтающихся во дворах и выкрикивающих в спины проходящих женщин сальные двусмысленности. Моя мама всегда спешила пересечь дворы и пролеты быстрым шагом, крепко держа мою руку в своей. Несмотря на то, что она была бойкой и острой на язык женщиной, она ненавидела хамство, расцветшее здесь буйным цветом. Как могла, она пыталась защитить меня и объясняла, почему она против моих прогулок во дворе и почему считает соседей вульгарными. Естественно, будучи ребенком, я сначала не могла этого понять, но все-таки в основном слушалась маминых наставлений.

Я до сих пор живо вспоминаю, как маленькой девочкой я снова и снова собиралась с духом, чтобы все же спуститься во двор и там поиграть. К этому я готовилась часами, обдумывая, что сказать другим детям, надевала и снова снимала одежду. Выбирала игрушки для песочницы, но швыряла их обратно в ящик; долго думала над тем, какую из кукол лучше взять с собой, чтобы привлечь внимание девочек. Когда я все же выходила во двор, то меня хватало всего на несколько минут: я никак не могла побороть чувство отчужденности. Недоброжелательное отношение моих родителей к этому социуму впиталось в меня настолько, что община навсегда осталась для меня чужой. Чаще всего я уходила в мир своих мечтаний, лежа на кровати в детской. Эта комната с розовыми стенами, светлым ковровым покрытием и узорчатыми занавесками, сшитыми матерью, которые оставались задернутыми даже днем, служила для меня защитой от внешнего мира. Здесь я строила большие планы и часами думала о том, куда заведет меня мой жизненный путь. Я знала наверняка, что в любом случае не собираюсь пускать корни здесь, в нашем районе.

В первые месяцы моей жизни я была центром внимания всей семьи. Сестры окружали новорожденную заботой, как будто репетировали на будущее. Одна кормила и пеленала меня, а вторая укладывала в детский рюкзачок и ехала со мной в центр города, где фланировала по шумным торговым улицам туда-сюда. Прохожие останавливались, чтобы полюбоваться моей широкой улыбкой и красивыми платьицами. Мама, слушая рассказы сестры об этом, гордо улыбалась. Она самозабвенно заботилась о моей внешности и с раннего детства наряжала в дорогие красивые вещи, которые шила для меня долгими вечерами. Для этого она выбирала особенные ткани, листала модные журналы в поисках новейших выкроек, а мелочи покупала в бутиках. Все части туалета тщательно подбирались одна к другой, вплоть до носочков. В сердце городского микрорайона, где многие женщины выбегали в супермаркет прямо в бигуди, а большинство мужчин бродило в спортивных штанах из болоньи, я выглядела как маленькая модель. Внимание, которое мать уделяла моей внешности, было не только актом ее протеста против нашего окружения, но и способом выражения любви ко мне.

При ее решительном и энергичном характере проявление чувств по отношению к себе и другим давалось ей с большим трудом. Она не относилась к типу женщин, которые постоянно таскают ребенка на руках и сюсюкают с ним. Показывать слабость — как слезы, так и экзальтированные проявления любви, она считала стыдным. Ранняя беременность заставила ее быстро повзрослеть, и с течением времени она научилась противостоять всем невзгодам. Она не позволяла никаких «слабостей» себе и не выносила их у других. Ребенком я часто наблюдала, как одним усилием воли она преодолевала простуды, и зачарованно смотрела, как она недрогнувшей рукой вынимала из посудомоечной машины дымящуюся паром посуду. «Индейцы не знают боли», — это было ее кредо, означающее, что определенная жесткость не только не мешает, а наоборот, иногда помогает выжить в этом мире.

Отец же в этом смысле был ее абсолютной противоположностью. Когда мне хотелось поласкаться, он принимал меня с распростертыми объятиями и с удовольствием играл со мной. Конечно, если не спал. Именно в то время, когда он еще жил с нами, чаще всего я видела его спящим. Обычно по вечерам отец любил уходить из дому, чтобы провести вечер с обильной выпивкой в кругу своих друзей. Соответственно, в работе от него было мало толку. Унаследовав булочную от отца, он так и не проникся любовью к своей профессии. Самым большим мучением для него был ранний подъем. До полуночи он слонялся из одного бара в другой, и когда в два часа ночи звонил будильник, с трудом продирал глаза. Вернувшись после доставки выпечки клиентам, он по нескольку часов храпел на диване. Его огромный, как гигантский шар, живот мощно поднимался и опадал перед моими завороженными детскими глазами. Я любила играть с ним спящим — пристраивала на его щеке плюшевого медведя, украшала голову отца бантами и лентами, надевала ему чепчик и даже красила ногти лаком. Проснувшись после обеда, он начинал кружить меня в воздухе и, как волшебник, неожиданно извлекал из рукавов разные сладкие сюрпризы.

После чего снова исчезал в барах и кафе города.

Но самую важную роль в моей жизни в то время играла моя бабушка, делившая вместе с отцом заботы о булочной. Ее дом был и моим домом, и там я чувствовала себя очень уютно. Хоть она и жила всего в нескольких минутах езды на машине от нас, мне казалось, что в другом мире. Зюссенбрунн — одна из старых деревень на северной окраине Вены, сельский дух которой не смог сломить даже все ближе подступающий город. В спокойных переулках стояли коттеджи с садами, где тогда еще выращивали овощи. Дом моей бабушки, с находящейся в нем маленькой бакалейной лавочкой и пекарней, выглядел точно так же, как и во времена монархии.

Бабушка родилась в Вахау, в семье виноделов, в живописнейшей части устья Дуная, где на солнечных склонах возделывается виноград. Как было принято в то время, она с раннего детства начала помогать родителям по хозяйству. О своей юности в этой местности, представленной в фильмах Ханса Мозера[5] 50-х годов как гнездо любовной идиллии, она вспоминала с грустью и ностальгией. И это при том, что вся ее жизнь в этом сказочном месте состояла только из работы, работы и еще раз работы. Как-то на пароме, перевозящем людей с одного берега Дуная на другой, она познакомилась с пекарем из Шпитца. Недолго думая, девушка воспользовалась случаем вырваться из своей, расписанной по минутам, жизни и вышла замуж. Она была на 24 года моложе Людвига Коха-старшего, и многим не верилось, что к алтарю их привела любовь. Но о своем муже — моем дедушке, с которым мне так и не довелось познакомиться, бабушка всегда говорила с большой нежностью. Он умер вскоре после моего рождения.