Да, да, это я, тот самый, который…
Приходы знакомых, труды и снега;
Вот утро: опущены скромные шторы.
Вот полдень: над чаем, согбен, я сижу…
Но ночью, забыв свое имя и адрес,
Я, детством объятый, сижу и строчу;
Я вижу лица Боттичеллиев абрис,
Я слушаю звук серафических слов…
И через неделю, в свободное время,
Различные люди приходят ко мне.
Я громко читаю стихи перед всеми,
А Муза за печкой – подобна сверчку.
Послушав стихи, одеваются люди,
Свои досвидания мне говорят,
А я – католичеству старых прелюдий
Над милыми клавишами предаюсь
И двигаю четки хвалительных нот,
А Муза за печкой поет и поет…
Но где-то взвиваются в воздух подтяжки
Разумных отцов над безумством детей;
Роман неудачника и замарашки
Приходит к концу в вожделенных кустах;
Летят телеграммы, тучнеют колосья,
С пурпурной тряпицей танцует дурак;
И медленно зреет не Божья, не песья,
А наша людская тоска и любовь.
Давно ли, недавно ли в Греции белой
Пифийская молвь населяла умы?
Давно ль корибант пред своею Кибелой,
Во жречество жертв погружен, ликовал?
О, ты, одинаковость слова и позы,
Всё те же в мечтах Золотые Века,
Всё те же, даримые женщинам, розы,
Всё те же солдаты, ведомые в бой…
И вы, о, мои утонченные гости!
Ушед, не стесняйтесь меня обругать:
Как быть вам с избытком младенческой злости,
Такой же невинной, как глупость и грусть?
Так было, так будет, и так веселее.
А мне уж оставьте, на бедность мою,
Девичий цветочек, речную лилею,
Сквозь нынешний день прорастающую.
Я многое видел и вижу всё множе,
Но лучшая радость – играя с детьми,
Презреть перезрелые отчие рожи,
Блеснуть на арене классических детств.
Ах, память о детстве, о желтом крокете,
О, Киев, о, Рим, о улыбки кузин…
Я знаю, сограждане, что вот за эти
Пустые игрушки и смерть я приму.
И знаю, что жизнь я свою, человечью,
Ликуя в игре, пробегу со всех ног –
Но Муза должна копошиться за печью,
Но должен записывать горькую речь я,
И лавровый должен мне сниться венок.