Амато еще кое-как перебивался, давая уроки пения в американских школах, Скотти же целиком зависел только от милости друзей. Судьба была как-то особенно безжалостна к ним обоим; после напряженной работы в течение всей жизни она показала им оборотную сторону той медали, что называется "блестящая карьера"»*. В нищете закончили свои дни многие легендарные певцы. Вспомнить хотя бы такие имена, как Виктор Морель (первый исполнитель Яго и Фальстафа, То-нио из «Паяцев»), Луиза Тетраццини, Хариклея Даркле (первая исполнительница Тоски) и многие другие (хотя, конечно, что считать нищетой; все довольно относительно: достаточно вспомнить описание дома Джильи; по сравнению с ним даже немалый коттедж мог быть воспринят как симптом бедности).
Несомненно, у родителей Корелли были основания для беспокойства. Тем более, что время для занятий вокалом было далеко не лучшим — страна лежала в развалинах, и в тяжелые послевоенные годы Франко вместе с соотечественниками участвовал в восстановительных работах — работал землемером в муниципалитете Анконы.
В этот период Корелли с удовольствием занимался спортом: греблей, плаванием, боксом, благодаря чему впоследствии он легко переносил тяжелейшие нагрузки, связанные с профессией оперного певца. Уже с юных лет его отличали незаурядные внешние данные. Франко имел рост почти 190 сантиметров, мускулистую стройную фигуру и величественную осанку. Напомним, что почти все из предшествующих и современных ему теноров — Карузо, Джильи, Пертиле, Бьёрлинг, Чезаре Валлетти, Жан Пирс, Ричард Такер, Джу-зеппе ди Стефано, не говоря уже о певце-лилипуте Йозефе Шмидте, отличались весьма невысоким ростом, а болынин-ство имело склонность к полноте (исключением представляется чилиец Рамон Винай, однако вряд ли его можно безоговорочно причислить к этому ряду. Начинал он как баритон, наибольший успех имел в теноровом репертуаре, а в конце оперной карьеры легко мог спеть в спектакле партию Дона Бартоло из «Севильского цирюльника» Россини, написанную для высокого баса!).
* Джильи Б. Воспоминания. С. 321 — 322.
Впрочем, не характерные для тенора роскошные внешние данные Корелли, имевшие и помимо его голоса успех у публики, — в первую очередь, конечно, у женской ее части (к чему, следует заметить, в отличие, например, от Джузеппе ди Стефано, певец относился в высшей степени спокойно) — создали ему в начале карьеры немалые проблемы, о чем подробнее будет рассказано ниже.
Петь Франко, как он сам признался в интервью Джерому Хайнсу, начал с восемнадцати лет, но дома его пение воспринималось не без иронии. Дело в том, что могучий голос Корелли не был приспособлен к малым пространствам, и для того, чтобы в полной мере проявились все его возможности, нужны были достаточно большие площадки — недаром, начав выступать, Корелли вполне уверенно себя чувствовал (если вообще такое можно сказать про певца, отличавшегося именно крайней неуверенностью в себе) в Термах Каракаллы, на сцене Арены ди Верона, в огромном зале «Метрополитен Опера» и на многочисленных открытых сценах. Корелли вспоминает, что поначалу он совершенно не понимал, какой у него голос и как им можно пользоваться. Тем не менее, голос у него был огромной силы и при этом великолепное дыхание.
Первой учительницей Корелли была сопрано Рита Павони, с которой Франко прозанимался всего три месяца. Занятия с ней закончились плачевно — молодой певец почти полностью потерял голос и следующие четыре месяца пробовал обучаться уже как баритон, полагая, что именно в неверно определенном типе голоса и кроются все проблемы. Однако и попытки освоить баритоновый регистр успеха не имели — голос Корелли становился все более «зажатым», стали пропадать «верхи».
Один из друзей Франко, баритон Карло Скаравелли, посоветовал ему съездить на прослушивание в Пезаро. Корелли внял совету и отправился в консерваторию. Сам вокальный материал его там оценили достаточно высоко. Корелли вернулся оттуда преисполненный надежд, но поступать в консерваторию по каким-то причинам не стал. Изредка он наведывался туда вместе с друзьями (среди которых были все тот же Скаравелли и Карло Перуччи, также баритон, впоследствии — художественный руководитель Веронского государственного оперного театра). А затем Корелли продолжил обучение весьма забавным образом — через посредника: Скаравелли, обучавшийся в Пезаро, возвращался в Анкону и «передавал» уроки другу. Ко всеобщему удивлению, у Франко вновь «прорезались» верхние ноты.
Вероятно, здесь сыграло роль то, что учителем Скаравелли был один из самых выдающихся вокальных педагогов того времени — Артуро Мелокки, которого, хоть и с большой натяжкой, можно назвать и учителем Корелли (сам Франко лично посетил маэстро всего дважды). Вот как вспоминает о нем, пожалуй, самый знаменитый его ученик — Марио дель Монако: «Становлению моего голоса в тот период (середина 30-х годов. — А. Б.) способствовал главным образом Артуро Мелокки, близкий друг Туллио Серафина, дирижера, который в те годы еще работал в Америке, затем возглавил Римскую оперу, а позднее — «Ла Скала». Мелокки до таких высот не дошел, но жизнь его была полна приключений. Он родился в Бергамо, учился в Миланской консерватории и еще в юности сопровождал как пианист баритона Кашмана в его гастролях по Дальнему Востоку и Китаю. Мелокки обладал изумительным баритоном, который он ежедневно шлифовал, дабы иметь возможность наглядно объяснять ученикам, как следует «держать» нёбо, гортань и губы. Этой технике он обучился в Китае у какого-то знаменитого русского педагога. Мелокки умел внушать надежду. Дородный и тучный, маэстро восседал за фортепиано в салоне, выходившем во внутренний дворик. В его салоне не было особо ценных вещей, за исключением кое-каких китайских предметов («Мои китайские безделушки», — объяснял Мелокки, потрясая своей густой седой гривой, ниспадающей на плечи) и картины Фаттори «Погонщик». Человек он был выдающийся во всех отношениях. Мне, совсем еще юноше, его достоинства казались поистине волшебными, и они действительно были таковы. Мелокки преподавал технику фортепианной игры, полифоническое пение, сочинял прекрасную музыку и очень талантливо пел. К тому же он был полиглотом и превосходно владел английским, испанским, французским, прилично знал немецкий, русский и китайский языки. Помню, меня чрезвычайно интересовало, почему столь поразительный человек не сделал оперной карьеры. Набравшись духу, я как-то спросил его об этом. Маэстро Мелокки улыбнулся. За его внешней безмятежностью всегда скрывалась печаль. Я видел иногда, как он несет маргаритки на могилу своей умершей в молодости жены, хотя с тех пор прошло много лет.
«Пробовал однажды, — ответил маэстро, — но у меня подгибались ноги. Это оказалось выше моих сил. Я понял, что никогда не смогу появиться на сцене перед публикой. Скажу тебе больше: с тех пор я ни разу не был в театре, не слушал даже никого из своих учеников».
Когда мы познакомились, Мелокки было пятьдесят четыре года. В его доме постоянно находились певцы, и среди них очень известные, приезжавшие со всех сторон земли за советами. Помню долгие совместные прогулки по центральным районам Пезаро; маэстро шествовал в окружении учеников. Щедрый был человек. Денег за свои частные уроки не брал, лишь изредка соглашаясь на то, чтобы его угостили кофе. Когда какому-нибудь из его учеников удавалось чисто и уверенно взять высокий красивый звук, из глаз маэстро на мгновение исчезала печаль. «Вот! — восклицал он. — Это настоящий кофейный "си-бемоль"!». Самые дорогие из воспоминаний о жизни в Пезаро связаны у меня с маэстро Мелокки. Я до сих пор словно вижу, как мой учитель вместе со своим пуделем Радамесом, белым и дородным, подобно хозяину, прогуливается по проспекту, рассказывая о своих путешествиях. Он и впоследствии, когда карьера у меня уже шла полным ходом, продолжал помогать мне советами и присылал длинные письма, прослушав мои выступления по радио. Вплоть до последней нашей встречи в Милане — ему уже было за восемьдесят — он сохранял удивительную ясность суждений. Пусть эти строки запечатлеют для всего оперного мира память о скромном, но обладавшем удивительными достоинствами человеке, который, живя в провинциальном итальянском городке, так много сделал для развития таланта других людей»*.