А письменно против отпущений грехов Гус выступил в своей «Реплике», написанной по-латыни, здесь он отрицал необходимость крестового похода и последовательно опровергал все, что утверждала папская булла. Он доказывал, что внесенные деньги никак не могут влиять на отпущение вины и грехов, последнее достигается лишь тогда, если грешник сам исправит образ своей жизни. Крестовый поход можно объявить только против язычников и еретиков, а неаполитанского короля Ладислава никто в ереси не уличал и даже не обвинял.

Гус, его сторонники и слушатели по праву считали торговлю индульгенциями оскорбительной, ибо прерогатива, принадлежавшая единственно богу, становилась с помощью обмана и лжи предметом торговых сделок.

Реформатская партия в Праге, которая до того времени всегда была в согласии с королем, надеялась, что и на этот раз она может рассчитывать на его помощь. Она ждала, что и двор выступит против этого неслыханного оскорбления христианской совести.

Но король не вмешался. Любопытные, толпившиеся вокруг продавцов индульгенций, могли видеть около их сундуков королевскую стражу, поставленную для охраны, а посвященным вскоре стало известно, что королевская казна даже получает часть доходов от торговли индульгенциями. Но главная причина подобной позиции Вацлава IV заключалась в том, что король не решался открыто противодействовать мероприятиям папы. Он опасался нажить себе врага в лице Иоанна XXIII, ибо все еще надеялся на возвращение императорского трона и не хотел лишиться возможной поддержки Рима.

Позиция короля поставила Гуса и всю его партию перед трудным выбором. Если она и дальше будет бороться против продажи индульгенций, то уже не сможет рассчитывать на королевскую помощь, наоборот, в этом случае ее действия будут направлены против короля.

Для самого Гуса это было особенно опасно: его процесс в Риме не был прекращен, а лишь временно отложен, и все прекрасно знали, что сделано это главным образом потому, что надо было считаться с королем Вацлавом. Но как только эта причина отпадет, преследование Гуса возобновится, и ничто уже не помешает довести процесс до самых устрашающих результатов.

А они могли быть очень далеко идущими. До сих пор Гус находился в споре только с пражским архиепископом, и в Рим его дело попало, так сказать, естественным путем, по инстанции. Но продолжать теперь борьбу против продажи индульгенций, против этой кампании папской курии означало прямо и открыто восставать против самого папы, главы церкви, против всей римской церкви. Действительно, настал решающий момент, следующий шаг мог оказаться шагом в пропасть, а Гус прекрасно видел ее глубину.

Вместе с тем он понимал всю огромную ответственность по отношению к принципам, которые до сих пор защищал. Он, выступавший против малейших непорядков и пороков церкви, имеет ли он право теперь струсить, замолчать перед лицом явной несправедливости, которая всем бросается в глаза?

Что сказали бы его слушатели в Вифлеемской часовне, привыкшие к его призывам отстаивать правду любой ценой? Эту ответственность по отношению к своей народной аудитории Гус глубоко чувствовал и знал, что промолчать — значит предать своих верных, отнять у них доверие к его прежним словам, поколебать их стойкость и самосознание.

Страшную внутреннюю борьбу выдержал Гус в то время. В конце концов все для него свелось к выбору: или он отречется от всего, что защищал до сих пор, уничтожит все, что успел посеять в тысячах душ, или останется стойким, и тогда неминуемо ждут его грозные кары вплоть до ужасной смерти осужденного за ересь.

Друзья только затрудняли эту тяжкую борьбу Гуса. Его любимый учитель Станислав из Знойма заклинал его отступить. Пребывание в болонской тюрьме совершенно сломило этого старого человека; в страхе, полный любви к своему бывшему ученику, Станислав рисовал ту пропасть, куда Гус может рухнуть. Другим его самым близким человеком, тоже устрашившимся и предостерегавшим Гуса, был Штепан Палеч. В прошлом страстный защитник Уиклифа, пламенный сторонник исправления и реформы церкви, он смутился духом, поняв, что начинается борьба против страшного могущества, борьба, в которой ослушники Рима окажутся одинокими, без помощи, даже без прежней поддержки королевского двора. Когда-то противники реформы складывали насмешливые поговорки: «Дьявол породил Уиклифа, Уиклиф породил Станислава, Станислав — Палеча, Палеч — Гуса!» Действительно, Палеч был когда-то энергичнее и непримиримее в своем бунтарстве, чем сам Гус. И вот — Палеч предостерегает, Палеч отговаривает! Палеч заклинает друга Гуса остановиться на своем пути! На что решиться? «Друг Палеч на одной стороне, подруга правда — на другой. Как решить?» — спрашивает Гус, перефразируя классическую цитату.

Только от самого Гуса зависело, какой он выберет путь; и в следующее воскресенье в Вифлеемской часовне от него будут ждать окончательное «да» или «нет».

Мы не знаем, что происходило в душе Гуса прежде, чем 2 июня 1412 года он взошел на кафедру Вифлеемской часовни. Но нам известно, что прозвучало тогда из его уст. Сказанное им было твердо и недвусмысленно: папская булла об индульгенциях не согласуется с учением, Христа. Ибо, если так продавать отпущение грехов, которое может даровать один только бог, тогда и «сам дьявол мог бы явиться и дать деньги, и тотчас попал бы на небо!»

Жребий был брошен.

С этого дня борьба завязалась не на жизнь, а на смерть. Борьба между могущественной римской церковью и Гусом, за которого уже не заступится король и от которого в страхе отступили его университетские сотоварищи. Один лишь союзник остался у него — его слушатели по Вифлеемской часовне, пражский народ, простые верующие. Но они были беззащитны, у них не было никакой власти, никаких средств спасти любимого магистра. И все же именно из этого источника черпал и почерпнул Ян Гус силу для всей своей последующей борьбы, силу, которая привела его в конце концов к победе, хотя и на костре «еретика».

Прага ответила на слова Гуса торжествующим ликованием. Магистр Ян совершенно ясно выразил в словах то, что все чувствовали. Пражская мостовая загудела под шагами демонстрантов: на улицы вышли студенты, ремесленники, подмастерья, беднота, небогатые горожане. Вывешенные копии папских булл забросали грязью. Студенты устроили комическое маскарадное шествие. На возу, обвешанном карикатурными изображениями папских булл, сидел один из студентов, переодетый публичной женщиной, и покрикивал на зрителей, предлагал покупать отпущения грехов. А на Новоместской площади демонстранты торжественно жгли буллы «еретика и сводника Иоанна XXIII».

Верные королю коншелы поспешили запретить уличные демонстрации, а Вацлав IV предложил богословскому факультету официально высказаться за продажу индульгенций. Деканом богословского, факультета был тогда Штепан Палеч, и он действительно по призыву короля, вместе со Станиславом из Знойма, выступил с ученым трактатом, уже открыто, против Гуса. Одновременно он резко высказался против учения того, кого некогда столь страстно защищал, — против учения Уиклифа. В дело вмешался и королевский совет, который попытался достичь определенного равновесия между обеими партиями: над пламенем разгоравшейся борьбы неудержимо повеяло запахом ереси, а это более чем что бы то ни было могло вывести Вацлава из себя. Ибо ничто сильнее не угрожало его притязаниям на императорский титул, чем сплетни о том, что будто он и собственное королевство не в состоянии уберечь от еретического яда; как же доверить ему империю?

Пока бывшие друзья и союзники Гуса сбивались в единый отряд его противников, на другой стороне росло возмущение его подлинных союзников — возмущение, раздуваемое непрекращающейся агитацией за приобретение индульгенций.

В воскресенье 10 июля 1412 года народные демонстрации достигли особой силы, народ гневно выражал свой протест уже внутри костелов и заставил замолчать священников, торгующих индульгенциями. При разгоне толпы староместские коншелы приказали арестовать самых ярых «бунтовщиков», трех подмастерий, имена которых вошли в историю: Мартина, Яна и Сташека.