На широкой поляне горного склона, где в центре росли три высокие ели, стояло шесть чумов. Самый большой располагался под центральной елью. Шедший с утра снег прекратился, небо выяснило, и стало видно далеко вдали степь. Дверь в большом чуме откинулась, и вышел пожилой охотник. Его короткая доха-чагы из оленьей шкуры была подпоясана, и сбоку на поясе привязан нож в ножнах. Охотник был без шапки, длинные с проседью волосы падали на плечи. Он выпрямился и долгим задумчивым взглядом посмотрел на далекую степь. Ни один мускул не дрогнул на сморщенном годами и невзгодами лице, но в глубоких черных глазах задрожали слезы.

Три дня, как они прикочевали на эту поляну, и все три дня шел снег. Сейчас впервые за двадцать лет он так близко увидел степь. Прошло двадцать лет, а все-таки не стал ты лесным человеком, Монгуш! Ты все еще помнишь степной род Лопсан, хотя люди этих шести чумов считают тебя старейшиной и называют себя людьми рода Монгуш. Ты ничего не забыл, и не случайно в этот день, когда ты решил сватать сына, родившегося уже здесь, в лесах, ты увидел степь.

Не зря Монгуш откочевал на этот склон. Две недели все шесть семей добирались сюда, и путь оказался очень удачным. Много соболей и белки набил Монгуш с сыном, четыре туши марала еще были в запасе. Счастливым оказался путь. Запасов хватит, чтобы выплатить полный калым за Анай — девушку соседнего стойбища, которая станет женой его сына Доржу.

Все-таки ты дожил до этого дня, Монгуш! Прошло двадцать лет, и у тебя вырос сын. Скоро он будет жить отдельно со своей семьей. Доржу ничего еще не знает ни о своем пропавшем где-то в монастырях старшем брате, ни о прежней степной жизни своего отца.

Сегодня хорошо видна степь. Сегодня, когда они в последний раз спустятся по западному склону к озеру, к чуму родителей Анай, и жених с невестой примерят свои волосы, Монгуш должен рассказать сыну о прошлом.

Степь, затерянная вдали, двадцать лет манила его, хотя покинуть ее пришлось с тяжелой обидой. Все, что случилось почти двадцать лет назад, в летний день, отчетливо встало в памяти. Он не мог помнить всего, но старик Саган, последний, кого он видел, покидая степь, тогда же рассказал подробности страшного дня…

Когда затихли крики всадников, промчавшихся мимо юрты Сагана, старик вернулся к Балбалу. Ему ничего не надо было рассказывать: Балбал понял сам. Не видя выхода, он смирился со своей участью. Наверное, Балбал никогда бы не дожил до сегодняшнего счастливого дня, если бы не мудрость старика Сагана. Последний разговор в юрте он помнил. Старик открыл свой ящик, взял какую-то траву и мелко нарезал ее. Затем он взял чашку с водой и бросил туда нарезанную траву. Вода потемнела.

— Ты должен жить, Монгуш, ты должен жить, чтобы другим людям передать путь к священной нише и отомстить Косому ламе. Ты выпьешь эту воду, и, когда вернутся разъяренные всадники, для них ты будешь мертв. Не бойся. Когда ты очнешься, я приду к тебе и все расскажу. Ты будешь после мнимой смерти жить с лесными тувинцами, и лама не найдет тебя.

Когда всадники, жаждавшие расправиться с Балбалом, возвратились к юрте Сагана, пронзительный крик женщины заставил их резко осадить коней.

— Люди! — кричала женщина, — в юрте покойник!

Кого не остановит этот крик в Барлыкской степи? Кого не испугает возможность пересечь путь покойника и стать виновником нового несчастья? По местным поверьям, даже смерть случайного гостя может принести горе приютившей его семье и ее родственникам.

Женский крик остановил скачущих, и они поспешили отвернуться от юрты Сагана. Они знали, что скоро появится верховой с колодой, в нее положат умершего, привяжут конским волосом, и, перекинув колоду с телом на круп лошади, всадник помчится к горам. Он будет выбирать самые необычные пути, чтобы запутать умершего и не открыть ему дороги назад.

К юрте, откуда доносились крики печали, подъехал сын старика Сагана. Он осторожно снял колоду и просунул ее в дверь. Через некоторое время одна сторона войлочной покрышки юрты приоткрылась, и колода с Балбалом оказалась снаружи. Старик Саган и сын осторожно установили ее на спине сильной лошади. Сын Сагана громко крикнул и пустил коня вскачь через степь.

Балбал очнулся в темной пещере. Было холодно. Он с трудом сообразил, что же произошло, и испуганно крикнул: «Саган!» Никто не отозвался. Балбал попробовал подняться, но перевязь из конского волоса больно врезалась в тело. Колода была узкой. Стало совсем жутко. Темно, холодно… А может быть, он на самом деле умер? Кричать не было сил. Отчаявшись, Балбал рванул левую руку, и она подалась вверх, коснувшись рукояти ножа.

Балбал выскочил из пещеры. В горах стояла ночь. Он попробовал еще раз крикнуть, но голоса не было. Он решил запеть, но слышался только хрип. Порывистый ветер заставил вернуться в пещеру.

На рассвете пришел Саган. Он проводил Балбала до тропинки, ведущей на дорогу лесных тувинцев. К Балбалу вернулась речь, но петь он не мог. Звуки не вылетали, а только слышался хрип. Видно, степь, которую он покидал, навсегда отняла песни, рожденные ею.

О «смерти» Балбала узнали быстро. Косой лама вновь прибыл к Сагану и не скрывал своей радости. Он даже забыл о своей просьбе к старику, но Саган сам напомнил о ней:

— Русский срисовал нишу на бумагу, которую Балбал увез в большое становище и отдал другу нашего русского гостя…

Последнее слово старик произнес подчеркнуто медленно. Косой лама зло тряхнул головой и отвернулся.

Память восстанавливала пройденное и прожитое двадцатилетие. За двадцать лет Балбал почти не встречал жителей степей и ничего не знал о своих сородичах, о Косом ламе. Но Балбал-Монгуш не забыл дорогу к священной нише. Сегодня он расскажет обо всем сыну, и пусть сын когда-нибудь приведет к тайне Косого ламы людей с чистой душой и честным сердцем. Новости степей не доходили до чумов рода Монгуш, а что говорить о жизни большого мира, который лежал за горами на север и северо-запад! Что-то случилось, что-то произошло в том мире, раз редкими стали заезды русских купцов за пушниной. Но что именно, здесь в горах никто не знал. Люди гоняли оленей по звериным тропам, вставали на лыжи при глубоком снеге, чтобы догнать соболя, справляли свадьбы, хоронили умерших и радовались рожденным — жили своей трудной и однообразной жизнью. И казалось, время остановило свой бег.

— Отец, мы скоро пойдем?

Доржу спросил не выходя из чума, и Балбал вернулся из воспоминаний. Нетерпение сына понятно, ведь Доржу давно полюбил Анай и она любила его. Все готово. На самом деле пора и в путь.

На такой свадьбе должно быть весело, и Балбал с сыном подъезжали к чуму родителей Анай верхом на оленях, ведя двух с подарками и выкупом, громко и весело переговаривались. Они задали тон, и шутку встретили шуткой. Даже такой тревожно-церемонный обряд, как сличение волос жениха и невесты, прошел необычно. Балбал хитро усмехнулся, когда мать Анай стала расчесывать волосы его сына и своей дочери, которые сидели спиной друг к другу и касались затылками. В руках матери Анай волосы обоих перепутались, и тут она поняла, чему усмехнулся Балбал: невозможно было различить, где чьи волосы. И по цвету и мягкости своей они могли принадлежать только одному человеку. Обряд, при котором жених должен был отгадать среди общего пучка волосы невесты, а невеста его, стал невозможным. Анай и Доржу под веселые выкрики собравшихся за чумом и подглядывавших в щелки родственников все время путались и даже не могли найти собственных волос. Так случалось очень редко и только у людей, чей брак предопределен был великими духами степей и гор как брак счастливых супругов.

К вечеру, когда в просторном чуме родителей Анай стало тесно от гостей и жарко от беспрерывно кипевших котлов с маральим мясом, послышалось ржание коня. Отец Анай вышел из чума и вернулся с приезжим. Его никто не знал. По длинному халату на вате, по высоким сапогам из кожи с загнутым кверху носком, по треуху, отороченному бараньим мехом, приезжий был жителем степей. Балбал внимательно смотрел на арата, но не узнавал его. Видно, далеко кочевал его род от рода Лопсан. Встретить гостя степей в такой радостный для Балбала день было очень приятно, и он показал на место рядом с собой в самой почетной стороне чума.