— Ах, мадемуазель, — воскликнула она, — я так рада, что вы приехали!

— Он очень плох? — спросила я.

— Еще один удар. Морис нашел его в плачевном состоянии, когда относил завтрак. Доктор уже был, и тогда я послала за мадемуазель.

— Вы хотите сказать, что он… умирает? — спросила Женевьева глухим голосом.

— Трудно сказать, мадемуазель Женевьева. Он еще жив, но очень плох.

— Мы можем сейчас пойти к нему?

— Да, конечно.

— Не оставляйте меня, — взмолилась Женевьева.

Мы вошли. Старик лежал на соломенном тюфяке, и мадам Лабисс постаралась устроить его поудобнее. Она накрыла его пледом, принесла в комнату маленький столик и стулья. На полу даже появился ковер. Но голые стены, единственным украшением которых служило распятие, и скамеечка для молитвы по-прежнему делали комнату похожей на монашескую келью.

Старик лежал, откинувшись на подушки. Жалкое зрелище: глубоко запавшие глаза, резкие морщины с обеих сторон длинного носа. Он был похож на раненую птицу.

— Месье, пришла мадемуазель Женевьева, — прошептала мадам Лабисс.

В его лице что-то изменилось.

— Внучка…

— Да, дедушка, я здесь.

Старик кивнул, и его взгляд остановился на мне. Я не была уверена, что он видел левым глазом, — таким тот казался неподвижным и мертвым, но правый был еще живым.

— Подойди, — попросил старик, и я подвинулась ближе к его ложу. Казалось, он остался этим доволен. — Франсуаза, — начал он.

Тогда я поняла, что он принимает меня за мать Женевьевы.

— Все хорошо. Пожалуйста, не беспокойтесь, — сказала я.

— Не надо… — бормотал он. — Осторожно. Следить…

— Да, да, — произнесла я как можно ласковее.

— Ты не должна была никогда выходить замуж… за этого человека. Я знал, что это было… ошибкой…

— Все в порядке, — успокаивающе уверяла я его.

Однако лицо старика по-прежнему искажала гримаса страдания.

— Ты должна… Он должен…

— Ох, мадемуазель, — прошептала Женевьева, — я больше не вынесу этого. Он бредит и не понимает, что я здесь. Может, мне лучше выйти?

Я кивнула, и она вышла, оставив меня в этой странной комнате наедине с умирающим человеком. Я увидела, что он не заметил исчезновения внучки и почувствовал от этого облегчение. Казалось, старик делает над собой большое усилие.

— Франсуаза, держись подальше от него. Не позволяй ему…

— Почему? — спросила я. — Почему держаться подальше от него?

— Такой грех… такой грех… — простонал он.

— Вы не должны так истязать себя, — возразила я.

— Возвращайся сюда… Уходи из замка. Там только погибель и несчастье… для тебя.

Такая длинная речь, казалось, совсем истощила его. Он закрыл глаза, а я была напугана и расстроена, ибо поняла, что старик сказал мне нечто очень важное.

Внезапно он открыл глаза.

— Онорина, ты так прекрасна. Наш ребенок… Что с ней будет? О, грех… грех…

Тут силы совсем оставили его. Я подумала, что он умирает, и бросилась к двери позвать Мориса.

— Конец уже близок.

Морис взглянул на меня и кивнул.

— Мадемуазель Женевьева должна быть здесь.

— Я пойду и приведу ее, — сказала я, радуясь возможности покинуть комнату умирающего.

Глубоко опечаленная, я шла по коридору. Да, смерть была совсем близко. Я чувствовала ее. Но меня угнетала одна мысль: как могла бедная Франсуаза быть счастливой в этом мрачном доме, в котором даже смеяться считалось большим грехом. Как она, должно быть, обрадовалась, когда ей представилась возможность сбежать в замок!

Я дошла до какой-то лестницы и, остановившись у нижней ступеньки, стала смотреть наверх.

— Женевьева, — тихо окликнула я.

Никакого ответа. На лестничную площадку выходило окно, наполовину закрытое плотными шторами, которые совсем не пропускали свет. Так они, вероятно, всегда и были полуопущены, подумала я. Я приподняла их и посмотрела в окно на совершенно запущенный сад, надеясь увидеть Женевьеву там и подать ей знак возвращаться в дом. Но девочки в саду не оказалось.

Тогда я снова окликнула ее и, когда мне снова никто не ответил, стала подниматься по лестнице.

Со всех сторон на меня наваливалась царившая в доме тишина. Я решила, что Женевьева скорее всего спряталась в одной из комнат, чтобы быть подальше от умирающего, ибо не могла вынести самой мысли о смерти. Она всегда стремилась избегать того, что считала слишком тяжелым. Возможно, в этом и была причина всех ее проблем. Мне придется попытаться убедить ее в том, что если чего-то боишься, то лучше всего заставить себя посмотреть опасности прямо в глаза.

— Женевьева, — позвала я. — Где вы?

Я открыла какую-то дверь и оказалась в спальне с такими же полуспущенными портьерами на окне, какие я уже видела на лестничной площадке. Я закрыла дверь и открыла другую. Этой частью дома не пользовались, наверное, уже многие годы.

Еще один пролет лестницы, и я подумала, что он, должно быть, ведет в детские, которые обычно располагались в верхней части дома. Не думая о том, что в данный момент происходит в комнате внизу, я начала размышлять о детстве Франсуазы, о котором я уже читала в книжечках, которые одну за другой выдавала мне Нуну. Мне вдруг пришло на ум, а не приходилось ли Женевьеве слышать в этом доме рассказы о детстве ее матери? В таком случае, если она захотела спрятаться, то направилась бы в детскую. Я была уверена, что найду ее там, здесь, наверху.

— Женевьева! — позвала я более громким голосом, чем раньше. — Вы здесь?

Никакого ответа. Только слабый отзвук моего собственного голоса разнесся как призрачное эхо. Если она и находилась здесь, то не хотела, чтобы я обнаружила ее.

Я открыла дверь. Передо мной была небольшая комната с высоким потолком. Соломенный тюфяк на полу, стол, стул, скамеечка для молитвы, распятие на стене. Словом, точно такая же обстановка, как в комнате, где сейчас умирал старик. Но было здесь и нечто отличающее ее от кельи на нижнем этаже. Единственное окно, расположенное почти под потолком, было забрано решеткой, поэтому комната скорее напоминала тюремную камеру. Я инстинктивно почувствовала, что это и на самом была деле тюремная камера.

Моим первым порывом было закрыть дверь и поскорее убежать отсюда, однако любопытство взяло верх над испугом. И я вошла в комнату. «Что же это за дом? — спрашивала я себя. — Здесь и впрямь жили, как в монастыре!» Я знала, что дедушка Женевьевы всегда сожалел о том; что не стал монахом. Об этом свидетельствовало его самое драгоценное сокровище — монашеская ряса, хранимая в сундуке. Я знала об этом из первой записной книжечки Франсуазы. А хлыст? Он бичевал им самого себя… или своих жену и дочь?

И кто здесь жил? Кто каждое утро просыпался в этой комнате с зарешеченным окном и смотрел на эти суровые стены, жил в этой аскетичной обстановке?

Я заметила, что на стене, покрытой клеевой краской, было что-то нацарапано. Присмотревшись более внимательно, я прочла: «Онорина — пленница».

Итак, я оказалась права: это была тюрьма. Здесь несчастную женщину держали против воли. Она была такой же, как и те, кто попал в подземную тюрьму замка…

Вдруг я услышала звук приглушенных шагов на лестнице. Но это не были шаги Женевьевы. Затем кто-то остановился по другую сторону двери. Тогда я быстро подошла к ней и рывком распахнула.

Женщина уставилась на меня широко открытыми недоверчивыми глазами.

— Мадемуазель, это вы? — вскричала она.

— Да, я ищу Женевьеву, мадам Лабисс, — ответила я.

— Я услышала, что кто-то ходит наверху, и очень удивилась… Вы нужны внизу. Конец очень близок.

— А Женевьева?

— Она прячется в саду.

— Понятно, — сказала я. — Женевьева не хочет видеть смерть. Я думала, что смогу найти ее в детской.

— Детские находятся этажом ниже.

— А эта… — начала я.

— Это комната бабушки мадемуазель Женевьевы. Я ухаживала за ней до самой ее смерти, — пояснила мадам Лабисс.

— Она была очень больна?

Мадам Лабисс сдержанно кивнула. По ее мнению, я была слишком любопытной, чтобы мне рассказывать что-нибудь еще. Она не выдавала секретов, ибо ей за это хорошо заплатили, и не собиралась рисковать своим будущим благополучием.