Женевьева действительно оказалась в саду. И только после того, как старик умер, решилась вернуться в дом.

Вся семья отправилась на похороны в Каррефур, которые, как я слышала, были организованы с подобающей такому событию пышностью. Я осталась в замке. Нуну не пошла тоже — у нее, как она заявила, случился очередной приступ мигрени, во время которого единственное, на что она была способна, так это лежать в постели. Я подумала, что участие в похоронах могло бы пробудить в ней слишком болезненные воспоминания.

Женевьева уехала в карете вместе со своим отцом, Филиппом и Клод. И, как только они отбыли, я пошла навестить Нуну.

Как я и ожидала, старушка не думала ложиться в постель. Я спросила, могу ли остаться и немного поболтать с ней.

Она ответила, что будет рада моему обществу, сварила кофе, и мы уселись друг против друга.

— Не думаю, что Женевьеве хотелось идти на похороны, — заметила я.

Нуну молча кивнула.

— Но ей положено. Она ведь растет, не нужно считать ее ребенком. Не кажется ли вам, что девочка стала более сдержанной? Менее подверженной этим странным срывам?

— Она всегда была достаточно спокойной, — солгала Нуну.

Я грустно посмотрела на нее, и она ответила мне столь же печальным взглядом. Сказать ей, что теперь мы могли бы отбросить притворство? Мне очень хотелось, чтобы мы перестали лицемерить друг перед другом.

— Когда я была последний раз в Каррефуре, я видела комнату ее бабушки. Она очень странно выглядит, — скорее напоминает тюрьму, и Онорина тоже так считала.

— Откуда вы знаете? — воскликнула Нуну.

— Бедняжка сама так считала.

Ее глаза округлились от ужаса.

— Она… сама сказала вам? Но как?..

— Нет-нет, Онорина не воскресла из мертвых. Просто нацарапала на стене: «Онорина — пленница». Она действительно была пленницей? Вы должны это знать. Вы же там жили.

— Она тяжело болела и должна была всегда находиться в своей комнате.

— Странная комната для больного человека… прямо под самой крышей. Это наверняка создавало массу неудобств для слуг…

— Вы очень практичны, мадемуазель, раз думаете о таких вещах.

— Я думаю, что слуги тоже думали об этом. Но почему она считала себя пленницей? Разве ей не разрешалось выходить?

— Она была больна.

— Но инвалиды не пленные. Нуну, расскажите мне правду. Я уверена, что это очень важно… для Женевьевы.

— Каким образом? К чему вы клоните, мадемуазель?

— Если я пойму, это даст мне возможность помочь Женевьеве, сделать ее счастливой. У девочки было не совсем обычное детство. Дом, где жила ее мать, потом замок, где выросла она сама, и, наконец, трагедия, случившаяся с Франсуазой. Вы же понимаете, как все это могло отразиться на ребенке, тем более таком впечатлительном.

— Я на все готова ради Женевьевы.

— Тогда, пожалуйста, расскажите мне то, что знаете.

— Но я ничего не знаю, ничего…

— Ведь Франсуаза писала об этом в своих книжечках. Вы дали мне прочесть их все?

— Она не рассчитывала, что кто-то будет читать их.

— Нуну, есть другие книжечки, в которых рассказано гораздо больше…

Она вздохнула и, взяв ключ из висевшей на поясе связки, подошла к буфету и открыла его. Затем достала одну книжечку и протянула мне. Я заметила, откуда она ее вынула. Там оставалась еще одна, последняя в стопке, и я надеялась, что получу и эту тоже, но напрасно.

— Когда прочитаете, сразу принесите мне, — предупредила Нуну. — И обещайте никому ее не показывать.

Я пообещала.

Эта записная книжечка была совсем иной: ее писала женщина, охваченная глубоким страхом. Она боялась своего мужа. Когда я читала, то никак не могла отделаться от чувства, что тайно проникаю в ум и сердце уже умершей женщины. И граф, несомненно, имел какое-то отношение к ее смерти… Что бы он обо мне подумал, если бы знал, чем я занимаюсь?

И все-таки я должна была прочитать до конца. С каждым днем моего пребывания в замке необходимость выяснить правду становилась для меня все более настоятельной.

«Я легла спать вчера вечером, молясь о том, чтобы он не пришел ко мне. В какой-то момент мне показалось, что я слышу его шаги, но это оказалась Нуну. Она знает, в каком я состоянии. Она все время рядом со мной… и молится за меня, я это тоже знаю. Я боюсь его. И он об этом догадывается, но не может понять почему. Другие женщины просто без ума от него. И только одна я боюсь его…

Сегодня я виделась с папой. Он посмотрел на меня так, будто пытался проникнуть в мой мозг, чтобы знать буквально о каждом мгновении моей жизни, но особенно об этом. «Как поживает твой муж?» — спросил он. А я заикалась и краснела, потому что знала, что он имел в виду. «Я слышал, у него есть другие женщины», — сказал он. Но я не ответила. Казалось, он остался доволен моим молчанием. «Пусть о нем позаботится дьявол, ибо Бог его не приемлет», — пробурчал он. И тем не менее папа был очень доволен тем, что у мужа есть другие женщины, и я знала почему…

Нуну тоже не спится. Она очень напугана. Я страшусь ночей. Мне так трудно бывает заснуть. А еще я часто просыпаюсь от страха, и мне кажется, что в комнате кто-то есть. Это какой-то ненормальный брак. Лучше бы я осталась маленькой девочкой, играющей в детской. Какое это было прекрасное время, пока папа не показал мне свое хранящееся в сундуке сокровище незадолго до маминой смерти. Лучше бы я никогда не стала взрослой. Но тогда у меня не было бы Женевьевы…

Сегодня Женевьева просто разбушевалась. И все потому, что Нуну не позволила ей гулять из-за легкой простуды. Тогда Женевьева заперла Нуну в ее комнате, и бедняжка терпеливо ждала, пока я не выпустила ее. Нуну не захотела выдавать Женевьеву. А потом мы обе отругали Женевьеву, но она все равно вела себя ужасно, была необузданна и капризна. Я сказала, что она напоминает мне ее бабушку, а Нуну была очень расстроена ее непослушанием…

Нуну сказала: «Франсуаза, дорогая, никогда больше не говори таких слов. Никогда, никогда!» Я поняла, что это относится к моим словам о том, что Женевьева напоминает мне ее бабушку…

Этой ночью я опять проснулась от страха. Мне показалось, что в комнату вошел Лотэр. Накануне я виделась с папой. И он запугал меня в тот день больше, чем обычно. Но это мне просто приснилось: Лотэра в комнате не было. Да и зачем бы он вдруг пришел? Он прекрасно знает, как я ненавижу его приходы. Он уже больше не пытается заставить меня смотреть на жизнь его глазами. Это потому, что я ему безразлична. Он рад возможности не иметь со мной контактов. Я в этом уверена. Но мне приснился ужасный кошмар, что он все-таки пришел ко мне, и я очень боялась, что он будет груб со мной. Но это оказался всего лишь сон.

Потом пришла Нуну. Она призналась, что все равно не спала, а просто лежала и прислушивалась. «Я не могу уснуть, Нуну. Мне страшно», — сказала я, и она дала мне выпить несколько капель лауданума. Она принимала настой опия во время приступов мигрени. Нуну пояснила, что лауданум снимает боль и помогает ей засыпать. Я уснула, а утром постаралась забыть дурной сон. Лотэр больше никогда не станет навязывать мне себя. Ему это совсем не нужно — у него есть другие…

Сегодня мне пришла в голову неожиданная мысль. Вдруг это случится… Я ужасно боюсь и пока никому не скажу… Во всяком случае, только не папе: он будет просто в ужасе. Не скажу далее Лотэру… пока это не станет неизбежным. Я не скажу даже Нуну. Во всяком случае, не сейчас. Но рано или поздно она все равно узнает. Надо подождать и посмотреть, что будет дальше. Мне это могло просто показаться…

Сегодня утром Женевьева пришла ко мне чуть позже обычного. Она проспала. Я уже подумала, что с ней что-то случилось. Когда она вошла, то сразу же подбежала ко мне со слезами на глазах. Мы долго обнимали друг друга, и я никак не могла ее успокоить. Дорогая Женевьева, мне так хотелось бы сказать ей, но не сейчас, о, только не сейчас…»

На этом записи обрывались, и я так и не узнала того, что хотела узнать. И все-таки кое-что мне стало ясно: самой важной была та последняя записная книжечка, которая лежала в самом низу стопки. Интересно, почему Нуну не дала мне ее?