Позади него зашелестел полог. Арсен оглянулся — в шатёр в сопровождении Таленти вошёл Спыхальский. Вытянулся, напыжился, выставив вперёд острые усы. Щелкнул каблуками.

И вдруг — увидел Арсена.

Куда девалась его напускная важность! Усы вздрогнули, белые зубы засверкали в улыбке, в глазах — удивление и радость… Он сразу забыл о присутствии высочайших особ, широко раскинул руки, кинулся к Арсену и, схватив в объятия, во весь голос воскликнул:

— Друже мой! Холера ясная!.. Вот не ожидал встретиться тутай с тобою! — И только после того, как заметил недоуменный взгляд Карла Лотарингского и широкое, полное, добродушно улыбающееся лицо короля, понял, какое невероятное нарушение этикета допустил. Он покраснел, смутился, потом вытянулся в струнку и пробормотал: — Прошу прощения у вашей ясновельможности… Такая неожиданность — друга встретил…— И снова смущенно умолк.

В ответ Собеский громко рассмеялся.

— Друга увидел — и про короля забыл! Вот это я понимаю — дружба! Ха-ха-ха!

У Спыхальского теперь пылало не только его обветренное лицо, но и уши побагровели. Казалось, даже усы занялись малиновым пламенем.

Собеский захохотал ещё громче — он любил посмеяться, — но внезапно стал серьёзным.

— Ну вот что, панове, не будем терять время! Не позже чем завтра утром я должен знать, свободны ли от турецких войск западные подходы к Вене, можем ли мы их занять. Это будет выгодная позиция для нас… Оттуда и ударим по врагу! Только бы вовремя прибыл Менжинский с казаками…

Последние слова поразили Арсена.

— Разве сюда придут и казаки, ваша ясновельможность?

— Да, я жду их с часу на час!

А Спыхальский добавил:

— Сам Семён Палий ведёт их!

Два дня длилась переправа.

В обеденную пору восьмого сентября последний солдат союзной армии перешёл на правый берег Дуная.

Со стороны Вены доносилась глухая канонада. Долетал усиливаемый порывами ветра тысячеголосый людской рёв — а-а-а! Было ясно — турки ведут ещё один штурм осаждённого города.

Все ждали приказа к началу движения. Но Собеский не торопился: стоял на высоком холме и в зрительную трубу разглядывал далёкую дорогу за рекой — не идут ли казаки?

— Ах, Менжинский, Менжинский! Что же ты так запаздываешь? — приговаривал он с досадой. — Если бы только знал, как ты нужен здесь! Как мне не хватает сейчас казачьей пехоты!

Верховные военачальники союзников со своими штабами стояли поодаль и тоже смотрели на левый берег. Им было известно, кого ждёт главнокомандующий и какое значение может иметь для исхода генеральной битвы эта помощь.

Но дорога была пуста. Ни души, ни облачка пыли вдали.

— Ах, Менжинский, Менжинский! — сокрушённо качал головой Собеский.

Подошёл адъютант, что-то сказал тихо.

Король опустил зрительную трубу. Оглянулся.

— Где он? Давай его сюда!

К нему подвели усталого, грязного и оборванного Мартына Спыхальского.

— Ну что? — не отвечая на приветствие, спросил король. — Рассказывай!

Спыхальский стал во фронт.

— Ваша ясновельможность, мы обшарили всю местность от Дуная до самого Дорнбахского леса, что за горой Каленберг. И ещё дальше… Нигде не встретили ни одного турка, ни одного татарина. Все силы Кара-Мустафа стянул к Вене. Сегодня с раннего утра штурмует город…

— Торопится… Хочет до нашего прихода взять его… — задумчиво сказал Собеский. — Тогда он развязал бы себе руки в тылу и в генеральной битве имел бы больше шансов на победу… Но и у нас тоже шансы немалые. Прежде всего то, что Кара-Мустафа не ждёт нашего наступления так быстро.

Подозвав командующих союзными частями, король изложил диспозицию и отдал приказ войскам выступать.

Австрийские, саксонские и баварские части под командованием Карла Лотарингского двинулись вдоль Дуная, занимая левый фланг. В центре должен был стать граф фон Вальдек со своими франконцами. На правом фланге, в Дорнбахском лесу и в прилегающих долинах, — гетман Яблоновский с поляками.

Продвигались медленно, на ходу перегруппировывались в три линии, с резервом и обозами позади. Только на третий день, поздно вечером, так и не встретив сопротивления, вышли через Венский лес на обозначенный диспозицией рубеж.

Собеский со своей штаб-квартирой остановился на вершине горы Каленберг, приказал поднять большое красное, с белым крестом знамя и разложить костры — знак Штарембергу и всем осаждённым, что союзники пришли на выручку городу. Защитники Вены высыпали на валы. С колокольни святого Стефана пускали ракеты, словно умоляли о немедленной помощи.

Не дожидаясь, пока жолнеры поставят шатёр, Собеский приказал разостлать на земле походную постель и лёг спать. Долго не мог сомкнуть глаз — не оставляли мысли о завтрашнем дне, о предстоящей битве. Знал, что Кара-Мустафа тоже готовится к ней, и пытался предугадать его замыслы.

Чтобы отвлечься, стал думать о королеве, своей любимой Марысеньке: перебирал в памяти совместную с нею жизнь и убеждал себя в том, что не так уж и несчастлива она была. Правда, злые языки болтают о Марысеньке всякое… Она и теперь, находясь замужем, позволяет себе влюбляться в других, хотя бы в того же Яблоновского…

Вспомнив пана Станислава, король поморщился. И что она нашла в нем? Ну да ладно, он все уже давно простил ей. Простил, когда она родила ему сына (кстати, завтра присматривать нужно за Яковом, не ввязался бы сгоряча в бой!), простил за глубокий, проницательный ум, за красоту, которая, казалось, и годам не подвластна… «Молись за меня завтра, Марысенька!» — прошептал Собеский, глядя в безлунное звёздное осеннее небо.

Нет, никак не удавалось ему отрешиться от тревожного чувства, холодившего сердце… Что будет завтра? Кому улыбнётся фортуна? За кем останется поле боя?

Ответа на эти вопросы сейчас никто не знал.

Собеский уснул незаметно, и ничто уже не мешало ему — ни фырканье коней, ни перекличка часовых, ни разговоры жолнеров, которые ставили королевский шатёр, ни постукивание топоров.

Разбудил его Яков со вторыми петухами.

— Папа, вставай! — тормошил он отца изо всех сил. — Радостная новость!

— Что?! — вскинулся король.

— Казаки пришли! Передовой отряд фастовского полковника Семена Палия. Менжинский привёл. Четыре тысячи… И несколько сотен донских казаков…

— Пришли? Не может быть! — вскочил на ноги Собеский.

— Ей-богу, правда… Ждут приказания, где становиться.

— Слава богу! А остальные?

— Остальные с обозом отстали… Будут позднее.

После очередного неудачного штурма, когда ещё сотни воинов падишаха сложили головы, а тысячи были ранены, турецкий лагерь охватили растерянность и уныние. Многие открыто упрекали сераскера, который, как говорили, нарочно затягивает взятие Вены, чтобы не дать город на разграбление. Паши, крымский хан, молдавский и валахский господари были возмущены медлительностью Кара-Мустафы, его неумением вести осаду.

Получив от татар известие о том, что Собеский переправился на правый берег и уже занимает гору Каленберг, Кара-Мустафа собрал военный совет.

Красный шатёр визиря гудел, как растревоженный улей. Никто не притронулся к сладостям и ароматному кофе, которыми угощал высоких гостей кафеджи[75] визиря. Никто не восторгался сказочной роскошью огромного, со множеством комнат шатра, не обращал внимания на фонтан, тихо журчавший в мраморной чаше, на висящее по стенам оружие, инкрустированное золотом, серебром и драгоценными камнями. Разве до этого сейчас? Речь пойдет о жизни и чести Блистательной Порты!

Когда вошёл Кара-Мустафа, паши замолкли и склонили в поклоне головы.

Сераскер разрешил всем сесть и сел сам. За последние дни он похудел, ещё больше почернел. Настроение у него было явно подавленное.

Отхлебнув из фарфоровой чашечки глоток кофе, мёдленно обвёл взглядом военачальников, которые, опустив глаза, молча сидели на шёлковых подушках. Тихо спросил: