— Что будем делать, высокочтимые паши?

Никто не шевельнулся. В шатре надолго воцарилась гробовая тишина. Казалось, паши проглотили языки.

Кара-Мустафу начала охватывать ярость.

Мерзкие жирные ишаки! Кровожадные псы! Бездельники и завистники! Злорадствуют при его неудачах! Готовы пожертвовать жизнями своих воинов, только бы вырвать из его рук власть великого визиря и сераскера! Негодяи!

Он едва сдерживал себя, чтобы не накричать на них. Рассудительность взяла верх. Сжав кулаки, переспросил:

— Ну, так что посоветуют мне мои паши?

Вот поднял голову хан Мюрад-Гирей. Кинул коротко:

— Снять осаду и отступить!

И тут словно прорвало плотину. Заговорили все вместе, зло сверкая глазами.

— Конечно, отступить!

— Два месяца толклись под этим проклятым городом, а чего добились?

— Болезнь уже расправилась с третью нашего войска!

— Аллах отвернулся от нас!

— Выманить Штаремберга в поле, а потом вместе с Собеским разгромить! В чистом поле у нас преимущество!

— В нашем лагере каждый второй либо раненый, либо больной! Как воевать?

Кара-Мустафа вновь стал задыхаться от гнева.

— Не все сразу! Кто-нибудь один! Это военный совет, а не стамбульский базар!

Поднялся будский паша Ибрагим, шурин султана. Держится независимо, чувствует поддержку Высокого Порога[76].

— Высокопочитаемый садразам[77], высокочтимые паши! Я воин, поэтому не ждите от меня многословья. Скажу кратко: чтобы спасти войско нашего всемогущего повелителя и властителя султана Магомета, нам нужно отступить! Мы оказались между трех огней: Собеским, Штарембергом и дизентерией — ужасной болезнью живота, которая беспощадно косит наши ряды… У кого другое мнение — пусть скажет! — Он сел.

Сразу же встал сухой, энергичный и умный паша адрианопольский.

— Великий визирь, все паши единодушны в том, что двухмесячная осада Вены не принесла нам победы и что её надо снять. Почему, спросишь ты меня? Отвечу: потому, что мы уже потеряли убитыми, умершими от болезней и ранеными половину войска. Потому, что в тылу у нас стоит сам Собеский, полководец опытный и решительный. Потому, что Штаремберг защищался храбро, а теперь, когда ему на помощь подошли войска союзников, он и не подумает о сдаче города. Потому, что со дня на день нужно ждать дождей и осенних холодов, а у нас нет зимней одежды. Потому, наконец, что не мы первые отступаем от стен этого города — великий султан Сулейман тоже отступил, не снискав лавров победителя… Если отступим, то сохраним войско и надежду на победу в будущем. Да поможет нам аллах!

Кара-Мустафа заскрежетал зубами.

— Позор! Высокочтимые паши забыли о воинской чести и достоинстве! Забыли о чести Османской державы и славе падишаха! Мы пришли на войну, а не на весёлую прогулку. Аллах вовсе не покинул нас. Он не отступается от людей мужественных и отважных. Помните об этом! Я уверен: ещё три дня осады — и Вена падёт! Осаждённые держатся из последних сил. Подождите ещё три дня, высокочтимые паши! А Собеского нечего бояться. Поляки измучены дальней дорогой, в бою они нестойки. Король польский не осмелится напасть на нас. Мы сами нападём на него и заставим бежать без оглядки! Я не отступлю из-под Вены, пока не возьму её, аллах мне свидетель! Завтра я с саблей в руке буду драться, как рядовой воин, и лучше мне погибнуть, чем получить петлю на шею! Да поможет нам аллах! — Он перевёл дыхание. — Сейчас, паши, идите к своим воинам и готовьте их к бою. Я пришлю диспозицию… Мы развернёмся фронтом к Собескому и с помощью аллаха разгромим его! Идите!

Паши молча выслушали сераскера; тяжело поднимаясь с шёлковых миндеров[78], начали выходить из шатра. По их мрачным каменным лицам можно было понять, что слова Кара-Мустафы не успокоили их и не убедили в правильности его решения.

Сафар-бей остановил коня на холме, откуда были видны западные окраины Вены и гора Каленберг, неторопливо провёл рукой на уровне глаз невидимую черту — показал Арсену:

— Вот здесь завтра заварится сеча! Ибрагим-паша уже занимает правый фланг — от Дуная до Хайлигенштадта. Янычары устанавливают пушки, копают шанцы. На левом фланге сосредоточено тридцать тысяч всадников… Кара-Мустафа надеется на успех.

— Ненко, как по-твоему, есть слабое место в турецкой обороне? — спросил Арсен.

Тот задумался.

— Трудно сказать… Великий визирь выставит завтра около ста тысяч воинов и более трехсот пушек. А двадцать или тридцать тысяч воинов останется вокруг осаждённого города. Сила, сам понимаешь, немалая. Кроме того, резерв, обоз…

— И все-таки… Неужели нет никакой слабинки?

— Есть. Но нападающий, решивший воспользоваться этой возможностью, сам должен быть готов к наихудшему, потому что рискует попасть в западню…

— Что же это за возможность?

Ненко поднялся на стременах, протянул вперёд руку.

— Видишь, вон там — Хайлигенштадт?

— Вижу.

— От него до самого Деблинга тянется глубокая расщелина, по которой можно скрытно проникнуть в тыл турецкого войска. Это, конечно, очень опасно: если турки обнаружат смельчаков, им останется одно — достойно встретить смерть!

— Ну, и что могут сделать те смельчаки, как ты думаешь?

— Неожиданно напасть на янычар с тыла. Причём не на фланге, а почти в самом центре, позади турецких позиций… Понимаешь, что это означает?

Арсен порывисто наклонился к Сафар-бею, стиснул его в могучих объятиях.

— Спасибо, Ненко! Спасибо, друг! Теперь мне пора! Жив буду — разыщу тебя, погибну — сообщи Златке. И скажи ей, что любил я её больше всего на свете!

— Ты что, Арсен? Уж не сошёл ли с ума? — Ненко тряхнул его за плечи. — Неужели надумал провести этой расщелиной союзников?

— Зачем союзников? Казаков! Только бы они прибыли вовремя!

— А если там будет засада? Вы все погибнете!

— Милый мой Ненко, у нас говорят: не так страшен черт, как его малюют! На то война, чтобы рисковать. Я хочу отомстить Кара-Мустафе — за Златку, за свои скитания, за мою разорённую землю! Во что бы то ни стало! А ты — береги себя. Ведь в случае моей гибели только ты сумеешь помочь Златке вырваться из когтей Кара-Мустафы… Ну, прощай! — Арсен ещё раз обнял Ненко и тронул коня.

Наступило воскресенье 12 сентября 1683 года.

В лагере союзников на рассвете все были на ногах. Всходило солнце. Но сквозь густой осенний туман оно светило скупо, окрашивая все вокруг в какой-то неестественный молочно-кровавый цвет. Туман поднимался до половины горы Каленберг. Редкий на склонах, он закрывал сплошной непроницаемой пеленой низины и долину Дуная.

Над этим туманным саваном смутно виднелся острый шпиль собора святого Стефана. Оттуда наплывали и наплывали тревожно-призывные звуки колоколов — бом-м, бом-м, бом-м!

Подул лёгкий ветерок, и туман начал понемногу рассеиваться. Шпиль собора святого Стефана становился выше и выше, словно вырастал на глазах. Вскоре проглянули неясные очертания города, полуразрушенные, изрытые бомбами и ядрами земляные стены. На них стояли тысячи людей.

Когда солнце поднялось на небо и, брызнув на землю снопами ярких лучей, разогнало остатки тумана, Собескому и союзным военачальникам воочию предстала картина, подтверждающая всю мощь турецкого войска.

На холмах и в долинах, раскинувшихся перед городом, особенно на юг от него, извивались вражеские траншеи, а в них, как муравьи, копошились тысячи турецких воинов. Они поправляли разрушенные крепостной артиллерией шанцы, копали новые, устанавливали пушки.

Ближе к Каленбергу, от Дуная до самого Дорнбахского леса и за ним, стояло в боевом строю готовое к атаке войско Кара-Мустафы.

Собеский страха не чувствовал. Из прожитых пятидесяти четырех лет почти сорок он не выпускал саблю из рук и не раз лично принимал участие в кровавых битвах. Привык. К тому же под его командой сейчас семьдесят тысяч воинов! А это что-нибудь да значит!