Стоило догадаться – стерве ведь нужна была фора, на случай, если б я смогла выбраться самостоятельно. Но мне такое не по силам, зато наши пять минут в пустоте превратились в несколько часов снаружи. Похоже, на большее ее артефакт не способен.

Можно сказать, повезло… Эх, нечасто я апеллирую подобными словечками относительно собственной жизни.

Итак, вечер, гудки машин, дождь, крыльцо, папа.

Вполне себе добродушно улыбающийся – правда, не нам, а собственному отражению в зеркале… компактной серебряной пудреницы. И так как именно к ней тянулась путеводная нить от рук Матвея, подумать что-то не то я не успела, зато сразу поняла, что Метелька выбрала для своего артефакта крайне непрактичную вещицу.

Такая и разобьется, и потеряется, и забудется на столе… Не знаю, как у прочих, но, по-моему, косметика – это далеко не то, что всегда при тебе. Хотя что я понимаю в косметике и ведьмах-феминистках?

Как бы то ни было, хрупкая пудреница в медвежьих лапищах моего довольно крупного отца смотрелась странно и презабавно. Я даже очень недальновидно фыркнула, чем тут же привлекла к себе внимание. Папа словно очнулся. Согнал с лица улыбку, оглядел нашу троицу сверху донизу, посуровел и, с едва слышным в вечернем шуме щелчком захлопнув пудреницу, бросил ее себе под ноги и раздавил каблуком.

Любит он у нас такие… театральные жесты. Говорит, мол, корни сей любви уходят в творческую юность, но мы-то знаем, что папа просто «репетирует» сцены, которые потом использует в своих нетленках. Надо сказать, описания у него получаются довольно красочные.

Уверена, вскоре и разбитая пудреница перекочует на страницы очередного романа вместе с какими-нибудь «острыми осколками, что загадочно мерцали в желтом свете фонарей, будто окна в десятки иных миров, отражая хмурое вечернее небо, бледные лица людей и козырьки потемневших от дождя зданий».

– Во-первых, мать сама будешь успокаивать, – прогремел зычный голос отца, отрывая меня от созерцания припорошенных бежевым порошком осколков и упавшей в лужу пуховки.

Матвей уже смотал клубок и теперь перебрасывал его из руки в руку, словно горячую картофелину, и, кажется, что-то насвистывал. А папа, хоть и обращался явно ко мне, смотрел исключительно на Яна – внимательно так смотрел, настороженно, с долей агрессии. Поручик отвечал своим коронным спокойным взглядом.

– Во-вторых, – продолжил отец, сильнее сдвигая брови, – перед бабушкой тоже сама отчитаешься.

Я покорно вздохнула и поймала себя на нелепом желании поковырять пол носком кроссовки. Прям как в детстве.

– В-третьих, с шефом твоим поговорю я. – Я вскинулась было, но и рта открыть не успела, как папа добавил: – Носится со своей обидкой как пятилетняя соплюха. Давно пора его встряхнуть.

Обидкой? Значит, они все-таки в курсе, за что Ковальчук на меня зуб точит? А отнекивались-то… Но сейчас я не могла предъявлять претензии. Да, нападение – лучшая защита, однако тут степень вины несравнима. Я действительно проштрафилась по-крупному, а они всего лишь не раскрыли один из множества своих секретов.

– Ну и в-четвертых, – добил папа, – какого черта ты сунулась в чужую Секунду?

Наверное, я скосила глаза на Яна и даже чуть склонилась в его сторону, потому что отец отреагировал мгновенно:

– На него даже не смотри! Он несведущий, так что в таких ситуациях тебе положено соображать за двоих. И останься ты снаружи, толку было бы больше.

А-то я не знаю.

– Пап…

– Не папкай. – Он наконец оторвался от лицезрения светлого лика поручика и зыркнул на меня: – Представила бы, что ли.

– Старший следователь Ржевский, – оживился Ян, до того явно думавший о чем-то своем. – Следственный отдел по Заволжскому району.

Папа изогнул бровь, и я поспешно вставила, в точности скопировав услышанное в день нашей первой встречи:

– Да, Ржевский. Нет, не поручик. Майор юстиции. – Потом подумала мгновение и добавила уже от себя: – Ян.

– Виктор Степанович Зеленцов, – важно кивнул отец и пожал протянутую руку.

Я залюбовалась, а следом испугалась, осознав, насколько похожи эти двое. Не мастью – все же папа достаточно смуглый брюнет, а Ян светлокож и светловолос, – но ростом, шириной плеч, выправкой, грубоватыми чертами и острыми взглядами…

Неужели старик Фрейд был прав, и Ян мне нравится из-за его сходства с моим отцом?

Стоп. А с каких пор Ян мне нравится в этом смысле?

Пока я пыталась разобраться в своих судорожных мыслях, мужчины обменялись парой фраз – и я даже под пытками не вспомню, о чем они говорили, – а потом папа развернулся к Матвею:

– Возвращайся к бабушке, скажи, что все нормально.

– Но… – запротестовал было мелкий, но, получив в ответ фирменный отцовский взгляд в стиле «я тебя породил…», скривился и мгновенно исчез в алом кольце портала.

И с каких пор младший у нас тоже пограничник? Еще и огненный… А я в его возрасте только в невидимку играла да свечки зажигала во время рождественских гаданий, чтоб несведущих подружек попугать.

«Завидовать нехорошо», – одернула себя и подняла глаза на папу.

– Идем, горе луковое, – вздохнул тот. – Надо ж узнать, во что ты вляпалась.

* * *

Узнавать, во что я вляпалась, папа решил без моего непосредственного участия и даже присутствия и, едва мы миновали пустой мрачный холл первого этажа и поднялись на второй, взглядом указал нам с Яном на жутко неудобные коридорные кресла, а сам устремился к кабинету Ковальчука.

Я послушно села, подождала, пока за отцом закроется дверь, и снова вскочила на ноги.

– Подслушивать будешь, – не спросил, а констатировал поручик.

– Буду, – не стала врать я.

И, схватив его за руку, поволокла в конец коридора.

– Я-то там зачем? – вяло возмутил Ян, впрочем, не оказывая физического сопротивления.

– Начальство любит ловушки для любопытных. Я их не замечу, а ты проявишь.

– Ну конечно, я ж великий проявитель.

– Тс-с, – цыкнула я и подтолкнула его к двери.

Скорчив скептическую гримасу, поручик скрестил руки на груди и замер недовольным памятником самому себе.

– Долго стоять? – спросил шепотом.

– Думаю, уже можно.

Странно, но ловушек не было. Ни одной. Даже банальная звуковая защита не проявилась. Неужели дело все-таки не в Яне? Или Ковальчук окончательно зазнался и решил, будто его все настолько боятся, что и так не сунутся?

Сомневалась я ровно пять секунд. Затем глубоко вдохнула, зажмурилась и осторожно прижалась ухом к двери.

Меня не шибануло током, не оглушило и даже не отбросило на несколько метров.

Наоборот – я услышала голоса. Громкие, отчетливые.

Вот только говорили отнюдь не отец с Ковальчуком, а охотники – трое, если не ошибаюсь: мой любимый Рогожин, вездесущий Махов и так и не избавившийся от акцента Антадзе.

Даже не пытаясь вникнуть в суть разговора, я отпрянула, хмуро огляделась и вновь припала к стыку между косяком и створкой.

– Что такое? – зашипел рядом Ян.

Кажется, кое-кому тоже не чуждо любопытство.

– Тихо.

Охотники общались на повышенных тонах. Махов явно злился, Рогожин поддакивал, а Антадзе пытался всех успокоить.

– …на руку, – убеждал он.

– С чего вдруг? – рычал Махов. – Пока только работы прибавилось, а результата нет…

– Будет, не все сразу.

– А если она догадается? – влез Рогожин.

На секунду повисло молчание, а потом раздался дружный ржач и чье-то «Ага, как же!»

Это о ком они такого хорошего мнения? Знаю, я мнительная, но когда слышу от них какую-то гадость, сразу тяну ее на себя… Хотя с чего охотникам говорить обо мне в таком странном контексте?

– Короче, если что, сам перед главным отвечу, – продолжил Антадзе, отсмеявшись.

– А то главного будет волновать, кто виноват…

– Пока никто и ни в чем не виноват. Занимайтесь делом. Надо со смертью Беляка разобраться. Ведьма почти раскололась, зачем ему…

Меня внезапно дернули за плечо и потащили прочь от кабинета.