— А я в математике и в школе был профан.

— Что же касается шантажа, — вернулся Иван Павлович к первоначальной теме, — если вы действовали ловко и успели заглянуть в спецархив…

— Что — опять шпионаж? Да если б в досье хоть какой намек…

— Например, намек на плагиат, — перебил математик. — Я нашу научную кухню неплохо знаю.

— То есть Вышеславский украл чужое изобретение?

— Необязательно. Он мог работать параллельно, но за рубежом, допустим, результат был получен раньше.

— Да кого это сейчас волнует?

— Ученого такого ранга, несомненно, волнует его репутация. Как бы там ни было, Вышеславский презентовал вам браслет.

— Господи! Если б мне вздумалось морочить академику голову подобным вздором, он бы мне такой «презент» устроил!

— Я прослушал запись вашего интервью.

— Ребята успели переписать?

— Успели.

— Ну, есть там материал для шантажа?

— На первый взгляд нет. Вы ведь были у Вышеславских, когда погибла Полина?

— Ну да, на дне рождения сына.

— А почему вас пригласили, в каком качестве?

— Как близкого друга. — Журналист вдруг подмигнул.

— Вы же не виделись много лет?

— Семь. Полина позвонила.

— И приехали с Николаем Алексеевичем?

— Так совпало, на одной электричке. Перед этим была отмена.

— А еще кого из гостей помните?

— Ну, мы с Колей. Домочадцы. Еще одна активная тетка с мужем, физик, подчиненная академика. Двойняшки-бронтозавры, такие, знаете, розовые великаны….

— Знаком. Они летом живут в Вечере. А вы-то какие подробности помните.

— Я ее в четверг встретил, шла к академику.

— Филипп Петрович, а мне будто бы смутно и мельком вспоминаются еще какие-то люди в саду.

— Точно! Была еще одна пара — мужчина и женщина.

— Кто такие?

— Вот ведь ничего не могу про них сказать, — удивленно протянул журналист. — Сейчас кажется мне, точно они ни одного слова не произнесли.

— Ну хоть внешность, возраст.

— Примерно наш, нам по двадцать семь было… нет, скорее, слегка за тридцать. Внешность… женщина такая милая, светловолосая. Больше ничего не помню.

— А дети?

— Ах да, были еще и дети. Но они где-то отдельно пировали. Дело в том, что мы с Колей запоздали слегка, из-за электрички. Детей совсем не помню, но вот голоса их… вот это врезалось в уши. Вечереющий воздух, верхушка каштана…

— Вы на веранде сидели?

— Да.

— Каштан за домом, с веранды не виден.

— Не виден?..

— Значит, потом, когда к трупу подошел… тот момент смешался как-то с назойливым детским голоском: «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить, все равно тебе водить!» Нечто демонское было в этом голоске, соблазнительное и зловещее, как заклинание из черной магии… а может, это из-за трупа. Говорю же, все смешалось, наложились последующие впечатления: мертвая с перерезанным горлом, трава и кусты в крови. — Филипп Петрович взглянул исподлобья. — И вы были там.

После пронзительной паузы математик подтвердил:

— Голоса помню, чертову эту считалочку.

— А труп?

— Да, я подошел… подбежал. Услышал какой-то животный вопль.

— Академик закричал.

— Кто ее обнаружил?

— Муж-двойняшка, пошел на колодец за свежей водичкой. Вдруг — возникает весь в крови и тащит за руку Сашу, тот упирается, весь дрожит, подтаскивает ребенка к деду, что-то шепчет… Тут старик рванул на лужайку и там завопил, точно раненый лев. Мы, естественно, повалили за ним.

— Вы все были на веранде?

— Наверное… я был. Там стекла разноцветные, особая атмосфера, готическая, так сказать. И все происшедшее вспоминается в некоем сказочном ключе.

— Я поговорю с Кривошеиными, — бросил Иван Павлович задумчиво. — Они бездетны, а вы?

— Я, слава Богу, и поныне не обременен. А у Коли — представить страшно! — трое. Но он женился позже.

— Он ваш друг?

Филипп Петрович подумал.

— Друг. Давненько, правда, не общались.

— Что вы можете о нем сказать?

— Добрый человек, — произнес журналист с размягченным от спиртного чувством. — Добренький, осторожненький, тихонький…

— Чем он вам не угодил?

— Это я ерничаю, не обращайте внимания.

— Он любил Полину?

— Как любил, так и забыл. Запретный плод ведь сладок, правда?

— По-вашему, в этом механизм любви?

— Эк вы… механизм! — Филипп Петрович усмехнулся. — Математик-с. Да, в этом, в недоступности. И мужчина себя накручивает, накручивает… А результат? После трагической гибели единственной якобы любимой, Моны Лизы, женился, расплодился, жив. Вот и вся любовь.

— Несколько цинично и примитивно, но по сути верно.

— Верно! И после Полины я лично имею дело только с доступными женщинами.

— А почему Мона Лиза?

— Вы помните ее вечную улыбку— уголки губ чуть приподняты, словно она знает какую-то тайну и умалчивает, дразнит, играет…

— Вас увлекало в ней нечто порочное, вы намекаете?

— Ну, вы прям сразу: порочное! Говорю же, в ней была тайна.

— Мне она казалась существом чистым, из детства.

— Вот это и влекло. Вас тоже? И кому же такое «неземное» существо могло отдаться?

— Вы намекаете на отца Саши? — спросил математик задумчиво. — Улыбку помню, она и мертвая улыбалась. — Он помолчал. — Однако вы не женились?

— Я — бабник, — донес журналист доверительно и захохотал. — Да, насчет детей. Дети были. Не наши с Колей, не Кривошеиных. Остается та таинственная парочка, так?

— По-видимому, так. Кто-нибудь из взрослых выходил в сад, не помните?

— Не помню. — Журналист вдруг поперхнулся очередной порцией виски, порции небольшие, частые, на американский манер. — Вы намекаете, что Полину убили?

— У меня есть подозрение.

— И вы столько лет…

— Сегодня ночью возникло.

— Ну-ну?

— Помните Библию у Александра Андреевича на столе?

— Была. Я даже пошутил, что ученый, советский, то есть совсем отпетый материалист…

— Что уж вы нас так третируете. Отпадение от Бога — процесс всемирный, за что и платим.

— А, вы из богоискателей. Так вот, я-то пошутил: к вечности, мол, устремились. А он и впрямь умер. Чертовщина!

— Сегодня ночью ребята между страницами Библии обнаружили палец.

— В каком смысле? — Филипп Петрович повертел пальцем у виска.

— Да нет, оба видели. Безымянный палец со следами земли…

— О Господи!

— …с розовым маникюром и с перстнем — жемчуг в серебре.

Журналист заметно вспотел (ореховая кожа пожелтела, заблестела), однако плеснул себе виски недрогнувшей рукой.

— Свежий палец?

— Судя по описанию, забальзамированный, желто-коричневая кожа сохранилась.

— А следы земли?

— Я же не видел, не могу объяснить.

— И что все это значит?

— По меньшей мере — мы имеем дело с психом.

— Где палец-то?

— Он исчез.

Филипп Петрович натужно расхохотался.

— Это ж надо такое придумать! И вы верите?

— На Сашу совершено нападение. Порезана шея.

— Может, инсценировка?

— Для инсценировки — смертельный риск, неоправданный, в миллиметрах от сонной артерии.

— Чем порезали?

— Похоже, бритвой.

— И он не видел кто?

— Не рассмотрел в темноте. Где вы были вчера вечером?

— Здесь. Работал над книгой об ученом.

Ненароков постарел, погрузнел, волосы надо лбом чуть поредели… заурядная внешность этакого простеца интеллигента из глубинки, но глаза, вдруг «зыркающие» из-под сонных век, беспокойны и пронзительны. Их тогда четверо было, несущих гроб: отец, математик, Кривошеин и Николай Алексеевич. Он рассказывал:

— Мы случайно ехали вместе и действительно опоздали из-за электрички. Полина вышла нас встречать на крыльцо… — Учитель улыбнулся, смягчая блеск зрачков, и неожиданно процитировал: