— Он знал Полину с детства, — повторила она вслух, и вдруг ей стало страшно по-особенному, словно она перешла некую грань времен. «Вышел месяц из тумана, вынул палец из кармана, буду резать, буду бить, все равно тебе водить». «Мама, месяц — сын луны?» Смерть смотрит из сада, еще горит последним зеленым золотом верхушка каштана — дерево из детского сна (Саше снилось, что он мертвый), шевелятся веточки кустов… кто-то прошел за окном?

Мир померк, и дальше Анна помнит себя уже на лужайке. Мама рассказывает сказку, растет в папоротниках аленький цветочек, невеста в белом прячется в зарослях, и где-то поджидает ее доброе чудовище.

Только в детстве чудовище может казаться добрым. Она засмеялась и вдруг опомнилась. Осуществлялся закат, как тогда, и кто-то лежал в кустах. Но не в белом, а в трауре. Она подошла совсем близко и сказала:

— Саша.

На папоротнике кровь, на кустах, на траве… Откуда, почему?.. Она встала на колени, прижалась к нему, пачкаясь в крови, принялась тормошить безжизненное тело с бессознательной надеждой оживить. И откуда-то сверху раздался голос чудовища:

— Анна! Господи! Не может быть.

Она вся тряслась, да и математик будто обезумел.

— Пойдем отсюда! Я ни о чем не спрашиваю, все потом. Но с места сдвинуться они не смогли, так и стояли над холодеющим телом — искаженное, страшное лицо озарялось последним солнцем.

— Анна, ты в крови.

— Да, мы играли в прятки, — начала она с сумасшедшей обстоятельностью. — Кажется, я пряталась вон там, за колодцем…

Он перебил, не вслушиваясь, в тупой тоске:

— Ты немедленно переоденешься… нет, безнадежно! Он тебя видел на кладбище в этом черном платье.

— Я специально привезла… к дедушке. Я в нем хоронила маму и папу… Кто видел?

— Следователь. Скажем, что ты нашла мертвое тело, истекающее кровью…

— Да, нашла. Я плохо помню, но я все спрашивала у мамы…

— Боже мой! О чем ты, Анна?

— Я все спрашивала: «Месяц — сын луны?»

Иван Павлович встрепенулся, вслушался наконец и за кричал:

— Не сходи с ума! Тут был Ромочка.

— Про него я не знаю. Я почти ничего и не помню, только аленький цветочек и невесту в белом. И еще считалочку.

— Господи, вразуми! — нечаянно прошептал математик и вошел в разум. — Так! Твоя фамилия Рюмина. Застолье, взрослые выпивают водочку в рюмочках… Он дразнил тебя «Рюмочка»?

— Кто?

— Анна, ты толкнула его мать? Разумеется, нечаянно! Подумай, напрягись… а впрочем, не надо, это кончится клиникой.

— Я вас не понимаю.

Немыслимая версия на миг застила его душу смрадным облачком: безумный ребенок является через тринадцать лет в Вечеру с подсознательной жаждой мщения; чтобы унять эту жажду, она пыталась наложить на себя руки, бросившись под поезд, а он, зачарованный, так сказать, спутник, спас больную, чтобы она так чудовищно отомстила!

Анна исподлобья взглянула на него:

— Я вас не боюсь. Мне уже все равно.

— Конечно, ты не должна меня бояться, я никому не скажу.

С удивлением осознал математик, что она не вызывает в нем отвращения, ужаса и брезгливости — только жалость, муку и томление тайны.

— Зачем вы это сделали? — прошептала Анна, вся дрожа. — Вы убили их из-за Полины?

Словно осязаемый покров спал с его глаз; он ощутил свободу дышать, жить, видеть, как опускаются алые сумерки, слышать звон кузнечиков.

— Господи! — в третий раз невольно попросил математик нездешней милости. — Я идиот! Разумеется, не ты виновата.

— За что вы их?..

— Анечка, нет! — Он хотел взять ее за руки, она спрятала руки (в крови) за спину. — Нет, дорогая. Пойдем позвоним Сергею Прокофьевичу.

— Никуда я с вами…

— Да пойми же! Я не могу тебя оставить одну. Здесь смерть.

Оба оглянулись и замолчали. Ночь подкрадывалась в зарослях, слабый месяц проступал над колодцем, но еще белело лицо в почерневшей от крови траве. Рядом, извиваясь, поблескивало острие косы.

— Может, самоубийство? — пробормотал Иван Павлович, опустившись на колени. — Или… Это ведь Тимоши коса? Да, он и у меня косит.

— Вы говорили! — вскрикнула Анна. — Что этот дегенерат безобиден!

— Черт его знает… я же не врач.

— Значит, три убийства организовал сумасшедший?

Он задумался, глядя на нее снизу вверх, — не о ней задумался, а о себе. Пока он потакал своим страстишкам, произошло третье преступление, математик — верный кандидат в убийцы… Но даже не в этом дело: ужас случившегося заставил увидеть себя со стороны — и ужаснуться.

— Почему колодец открыт? — Математик заглянул в черную глубину и машинально захлопнул крышку, Анна вздрогнула и провела рукой по лицу.

— Пойдем, умоешься…

— Я здесь побуду, с ним.

— Этому не бывать. — Он схватил ее за руку и увлек за собой. — Темнеет. Возможно, он в саду.

Сергей Прокофьевич, как, собственно, и ожидалось, «брал группу»: обещались доложить при первой возможности «про инцидент в доме академика» (Иван Павлович особо не распространялся, не желая метать бисер перед неосведомленными).

Они вышли из Сашиной комнаты (там был спаренный телефон), остановились в освещенной прихожей. Узкая винтовая лестница, изящно изгибаясь, вела наверх, в царство ученого. Все кончилось, царство кончилось. Под влиянием неясного чувства математик поднялся на маленькую площадку, оглянулся — Анна, помедлив, последовала за ним. Уже глубокий сумрак рассеялся зеленым огоньком старомодной настольной лампы. И он убедился (ведь почти не верил, до конца не верил!), что ребята не выдумали: сморщенный желто-коричневый палец с перстнем — тут как тут, на замаранной кровью Библии.

— Не могу это видеть, — прошептала Анна, прикрыв рукой глаза; а он стоял словно в шоке. Густая июньская свежесть из открытого окна точно смешалась с духом праха и тлена. Наклонился, принюхался.

— Странный запах.

Она машинально повторила его движение — и отпрянула с криком:

— Ой, не могу! Страшно!

Еще секунда — и разум сорвется в плоскость небытия.

Иван Павлович закурил (простые, обыденные жесты успокаивали, но были на редкость неуместны), присел на подоконник — чернеет одежда внизу, в траве, белеет лицо, — как бы соединяя взглядом три разбросанных во времени кульминации, три их знака: мертвое тело в саду, кровь на книге, «указующий перст» с жемчужиной.

— Садись, — предложил он мягко, и она присела на кровать Вышеславского, на коричневый плед. — Рассказывай, Рюмочка.

— Нехорошо, что мы Сашу бросили.

— Я его вижу. Что ты помнишь?

— Как бы картинку из сказки, которую мама рассказывала. Сегодня на лужайке эта картинка ожила… точь-в-точь. Верхушка дерева освещена солнцем, в зарослях прячется невеста и растет аленький цветочек.

— Тебе было пять лет?

— Ага, я была маленькой, — пожаловалась она на грани слез. — В первый вечер, в четверг, мы с Сашей ждали дедушку, и мне казалось, я в сказке… а особенно потом, в поминальный день, когда я вышла на лужайку и опять будто увидела тот цветок, а ведь его там нет. Там нет цветов.

— Их возле колодца и не было. Значит, это какой-то центральный образ, символ детских воспоминаний. Твоя мама, чтобы уберечь тебя от психической травмы, сумела обратить их в сказку.

— Мама умела… она была детской воспитательницей.

— Ты помнишь мальчика?

— Нет. Ни Сашу, ни Кривошеина. Считалочку помню: «Вышел месяц из тумана, вынул ножик…»

— А забавно ты прошлый раз ошиблась — «вынул палец»… И ты спрашивала у мамы: «Месяц — сын луны?»

— Обязательно. Это был у нас будто обряд. Я просила: «Расскажи про «Вышел месяц из тумана». А после сказки всегда: «Месяц — сын луны?» — «Да, доченька».

— Ни, так сказать, зачин, ни концовка не вытекают из содержания сказки Аксакова. Этот ваш «обряд» (обрамление) наверняка имеет корни в действительности. Ключевое слово — «сын».

— Вы думаете… — Она не договорила, пораженная.