— И каков же мыслится объем будущего шедевра?

— Об этом рано говорить, Софья Юрьевна. Я дал только первое интервью.

Голоса угасали по мере удаления. Анна — быстрым шепотом:

— Это журналистка, да?

— Дедушкина ученица… бывшая, конечно. Тот еще подарочек.

— Женщина-физик?

— Казалось бы, «две вещи несовместные», однако факт — ученый-ядерщик.

— Ничего себе!

— А, эти пигмеи жили за счет дедушкиного гения.

Через минуту академик приблизился к ним, стуча тростью о гравий, лицо искажено какой-то больной гримасой.

— Деда, тебе плохо?

— Моторчик стучит, перекурил.

— Понятно! — Саша засмеялся. — Взбесил ядерщицу будущим шедевром?

— А, пустяки. — Словно в доказательство, старик снова засиял благосклонно, благодушно.

— Александр Андреевич, это Анна.

— Ты так торжествен, мой друг, будто представляешь свою невесту.

— Пока что она будет нашей экономкой.

— Кем-кем? — дедушка мягко рассмеялся. — Экономка — это нечто пожившее, пожилое.

— А нам с тобой повезло.

Наутро ее разбудил луч солнца, прорезавшийся в щель между рамой и пестрой занавеской восточного окна. «Экономку» поместили в комнату Сашиной матери («Моей дорогой Поленьки», — сказал старик) — квадратную, веселую, с обоями в поблекших золотых и голубых цветочках: ими был оклеен и потолок, что придавало жилью вид «бонбоньерки», выражаясь по-старинному, изящной коробочки для дорогих конфет.

Засыпая во втором часу ночи, она слышала слабый шум (шаги и постукивание трости), значит, кабинет дедушки прямо над нею… Вот так, должно быть, и дочка когда-то засыпала сладко, слыша любимого отца. «А может, это старый дом скрипит и жалуется», — промелькнула последняя мысль, последняя — перед тем, как уйти ей в глубокий, безмятежный, без сновидений, сон.

Она радостно проснулась, вдохнув запах свежего белья, заглядевшись, как беснуются пылинки в летнем луче, разделившем сумрак пространства надвое. Пыль, прах — здесь никто не жил тринадцать лет; и не нежиться надо под голубым стеганым одеялом, а вставать и приниматься за уборку запущенного жилища.

Анна встала, натянула джинсы и белую маечку («Как можно скорее привезти вещи из Москвы!»), подошла к старому трюмо (русые волосы ниже пояса словно окутывали плащом), заплела две косы и вышла в обширную прихожую. Тишина, девятый час, может, хозяева еще не проснулись. Тихонько открыла входную дверь на веранду (стекла вспыхнули радужными зайчиками… некий готический отголосок средневековых сказок) и спустилась по ступенькам в ожидавший ее сад.

Именно это ощущение — она вернулась в пределы близкие, ожидаемые — радовало и пугало ее. А птицы пели так самозабвенно, мотыльки порхали неутомимо, ромашки улыбались, табак спал, и куда-то за дом, в глубь зарослей, вела травяная тропинка, заманивая под сень сиреней.

От калитки послышались тяжелые шаги, возник низенький, но мощный детина, заросший, в красной рубахе. От неподвижного взгляда белесых глаз стало не по себе. Детина подошел почти вплотную, страшно заскрежетал зубами, она отшатнулась и услышала откуда-то с неба вчерашний голос:

— Не бойтесь. Тимоша всего лишь безобидный идиот.

Иван Павлович покуривал на обветшалом балкончике своего дома. Идиот поставил у ее ног эмалированный бидончик и удалился, переваливаясь, как медведь.

Анна приоткрыла крышку — молоко, — отнесла бидон на веранду, оглянулась (математик помахал рукой и исчез), по влажной траве подошла к увитой розовым вьюнком металлической решетке, разделяющей два сада. И он подошел, до пояса голый, в потрепанных джинсах.

— Доброе утро. Значит, вы остались.

— Здравствуйте. Мне предложили такие условия!

— Сколько?

— Миллион в месяц!

— Ничего особенного.

— Но я же буду тут жить и кушать. Деньги сохранятся, понимаете?

— Ну и на сколько их хватит? Это не кардинальное решение проблемы.

Анна поинтересовалась с иронией:

— Так что вы предлагаете?

— Я думаю.

Позади — шорох. Саша в шикарной черной рубахе. Поздоровался, сказал:

— Мы с дедушкой скоро уходим. Ты можешь ему сварить кофе?

— У меня отлично получается, вот увидишь!

— Я не буду. Пойдем, покажу кухню.

Когда по винтовой скрипучей лестнице она поднялась наверх с подносом, Александр Андреевич разговаривал по телефону: «Да ради Бога, когда сможете, я буду ждать звонка». — Положил трубку.

— Спасибо, деточка. Как спалось?

— Глубоко и спокойно.

— Завидую. В мои годы это недоступная роскошь.

Дед с внуком вскоре ушли, не сказав куда; она спросить не осмелилась и занялась грандиозной уборкой: ее теперешняя комната, Сашина, столовая, зал, ванная и туалет — на первом этаже; весь второй занимал кабинет ученого с компьютером и бесконечными книжными полками. Огромный письменный стол безукоризненно пустой, лишь пачка писчей бумаги и раскрыт на старомодном зеленом сукне кожаный пожелтевший фолиант — Библия в русском переводе. Еще кресло, похожее на трон, закрытый секретер красного дерева и узкая деревянная кровать в углу.

Аскетическая обстановка (правда, старик неприхотлив), зато у Саши полный набор новейших забав: тоже компьютер, видак, маг, видеокамера, шведская стенка и т. п.; и тоже книги, книги, только не научные, а «изящная словесность», будущий дипломат изучает человеческую психологию.

К вечеру она выдохлась (хозяева вернулись в полдень и оценили ее обед), зато старый дом засиял и заулыбался изнутри; а снаружи он и так был хорош — терем в стиле а-ля рюс, потемневшие дубовые бревна, увитые диким виноградом.

Ужин она собрала на веранде под соломенным абажурчиком: белоснежная скатерть и салфетки, букет садовых колокольчиков в узкой вазе, свеча в старинном подсвечнике под колпачком, свежая зелень, молоко, молодая картошка и тушеное мясо. Дверь распахнута в сад, табак оживает, стеклянный витраж мерцает по-вечернему.

— Господи, как хорошо иногда пожить! — сказал старик, усаживаясь в плетеное кресло (по-утреннему элегантный, в серо-стальной тройке и галстуке; Саша был одет уже по-дачному — майка и шорты, так называемые «бермуды»). — Гениальная идея пришла тебе вчера в голову.

— Ивана Павловича надо за это благодарить.

— Обручев — очень талантливый ученый, — покивал дедушка. — Эстет, эрудит, в своем роде философ… не замыкается в математике, чему я даже завидую. Стало быть, вы его знакомая?

— На меня вчера дегенерат напал.

— Дегенерат? — Густые седые брови старика поползли наверх.

— Так Саша выразился. Меня столкнули на рельсы под поезд, — проговорила Анна печально. — А Иван Павлович спас.

— М-да, вырождаемся, «крутой»… вожделенное нынче словцо… крутой маразм и до нас докатился. А как вы вообще в нашу Вечеру попали?

— Мне пообещали деньги отдать, долг еще родителям, но никто на платформе не появился.

— Как же родители вас одну отпустили?

— Она сирота, — вставил Саша.

— Простите, деточка. Мы вчера ночью не успели поговорить, но в дальнейшем…

— Нет, вы все должны про меня знать. Я — Анна Ярославовна Рюмина, студентка филфака.

— Анна Ярославна. — Старик улыбнулся, прищурился, морщинки на лице собрались в гримасу. — Кто же были ваши родители?

— Мама — детсадовская воспитательница, а папа — артиллерийский офицер.

— Где служил?

— На Дальнем Востоке, а потом в Москве. Мы — москвичи, с Большой Полянки.

— Что я хотел… — Александр Андреевич провел по лицу рукой в старческих веснушках, слегка дрожащей. — Ах да! Саша, сходи принеси бутылку коньяку. — Он достал из внутреннего кармана пиджака большую связку ключей.

— Из секретера?

— Да, да. И три стопки. Вам сколько лет?

— Восемнадцать.

— Прекрасный возраст… Ну да завтра мы поговорим обо всем подробнее. — Он снова прищурился и произнес задумчиво, словно читая стихи: — Итак, два Ангела уже пришли…

Пришел Саша. Дедушка разлил смугло-золотистую жидкость, поднял хрустальный сосудик.