— Можете вспомнить ваш разговор дословно?

— Ну. Я ведь журналист. Я спросил: «И Саша до сих пор уверен, что убил свою мать?»

— Вопрос весьма двусмысленный.

— Говорю же: коньяку принял. Академик очень заинтересовался (теперь-то я понимаю: он наверняка подозревал, что все не так просто). Ну и уточнил, на что я, мол, намекаю. А я еще пошутил сдуру: репортерская-де любознательность. И, желая донести свою мысль (ложь во спасение), спросил про другого ребенка: его допрашивали?

— Разговор на редкость странный, с подтекстом.

— Дурацкий. Но я же хотел как лучше: сдвинуть мальчика с мертвой идеи.

— И чего это вы о нем так хлопотали? Тринадцать лет не видели — и вдруг такая забота.

— На меня спиртное действует сентиментально.

— Как отреагировал академик на «второго ребенка»?

— Отмахнулся. «Кого там допрашивать? Он еще младше Саши». Я похвастался, что себя с года помню, а он — с таким сарказмом: «Вы думаете, мой семилетний внук, как джентльмен без страха и упрека, взял на себя чужую вину? Хотите детективчик про меня и моих близких написать? Вы даже не пришли проститься с дочерью!» Я говорю: «Запил…» Я обиделся, честно, а он вдруг спросил: «Вы ее любили?» «Любил, — говорю, — но в отличие от некоторых пальца ее не посмел коснуться». Ну и хлестнул коньячку, он сам вначале предложил.

— Где ж вы перед этим успели так набраться?

— В одном месте… это не имеет отношения. — Журналист слегка усмехнулся и посмотрел на Ивана Павловича взглядом ясным, трезвым и наглым. — Тут старик вырывает у меня бутылку и заявляет: «Подите вон!» — Померанцев запнулся на мгновение и пожал плечами. — Я ушел.

— Нет, вы недоговариваете!

— Нет, все! В четверг звонит: с трудом выношу пьяных, погорячился-де, вы нечаянно задели некие струны, вторглись в некие сферы… Я человек простой, простил старика, приехал. Был в форме, трезвый. В тот вечер мы не записывали, просто побеседовали.

— О чем?

— Куда катится наша Святая Русь — слепая Русь, он выразился. Договорились на понедельник — академик подготовит очередную порцию материала.

— Сашу не видели?

— Слышал. Где-то в конце нашего свидания он постучался в дверь кабинета и сказал, что на речку идет.

— Когда Александр Андреевич вручил вам браслет?

— На прощанье.

— Он его достал из сафьянового футляра?

— Никакого футляра я не видел, подарок лежал на столе.

— Как Вышеславский вам его преподнес?

— О моем безработном состоянии старик был осведомлен. «Вот вам для вдохновения, — пошутил, — чтоб работа быстрее шла». Мне стало неловко…

— Вам? — Иван Павлович засмеялся.

— Я человек, и ничто человеческое… В общем, я взял с благодарностью.

— И сразу пошли на станцию?

Филипп Петрович, не отвечая, смотрел на математика, потом сказал:

— Пойти-то я пошел, но электричку отменили, пришлось ехать в 11.35.

— Следователь проверит.

— Пусть проверяет. Да это к делу не относится, академик был убит на другой день, в пятницу.

— Однако в четверг в десять часов на станции было совершено нападение на Анну.

— Кто на вас напал? Я?

— Я не видела. Наверное, кто-то прятался в кустах на платформе.

— Иван Павлович, это происшествие имеет отношение к Вышеславским?

— Судя по всему, да. Анна — тот ребенок, который играл с Сашей в прятки тринадцать лет назад.

— Ни фига себе!

— Об этой девочке вы и намекали академику во вторник.

— Но я не… Как вы попали в Вечеру, детка?

— Мне назначили встречу по телефону якобы деньги вернуть — долг моим умершим родителям.

— Та таинственная пара за праздничным столом — ваши родители? Фантастика! А вы помните, как погибла Полина?

— Кое-что она помнит, — вмешался математик, — и весьма существенное. В свое время вы узнаете. А пока предупреждаю: ваше положение очень и очень серьезное.

— Во сколько, вы говорите, на вас напали?

— Ровно в десять ноль пять.

— Так у меня есть свидетели!

— Все-таки удивительно, как вы на все случаи запаслись… — начал математик. Померанцев перебил:

— Нет, серьезно! Я шел рощей мимо речки, там ваша Юля с Сашей купались. Ну, мы двумя-тремя словами перекинулись, я спросил, который час. Было как раз пять минут одиннадцатого.

— Но Саша об этом не рассказывал, — протянула Анна с недоумением.

— Так у Юли спросите — она подтвердит. Если за меня всерьез возьмутся, мне есть что сказать в свое оправдание. Я спокоен.

Математик подумал.

— Рано успокоились. Шантаж без свидетелей доказать трудно; мне же ваша роль ясна. Вымогательство (или намек на вымогательство) имело место во время краткого второго визита. Вы сказали Вышеславскому (или проболтались спьяну) нечто такое, что он вас выгнал, визитку с вашим телефоном выбросил. Потом два дня раздумывал и все-таки решил вас вернуть и даже заплатить.

— Я не имел мотива для шантажа!

— Заплатить, чтоб вы не травмировали внука.

— Да чем, черт подери!

— Его происхождением.

— Неблагородным, да? Ну, это классика. Том Джонс, маленький оборвыш. «Без семьи», сопливая слезинка ребенка…

— Не паясничайте. Именно после (вследствие) разговоров с вами старик вдруг связался с Ненароковым.

Журналист зажмурился, распахнул рыжие очи.

— Но ведь Колька нормальный вроде, не монстр, — прошептал.

— Вы знаете Тимошу?

— Кого?

— Нашего местного идиота.

— В вашей местности идиотов не знаю. На него хотят свалить три убийства?

— Коса принадлежит ему и…

— Продолжайте!

— Может, он отец? Может, он изнасиловал Полину?

— Тот больной — отец Саши? — возмутилась Анна. — Вы сами с ума сошли!

— Больной… — повторил Филипп Петрович со вздохом. — Поля как-то обронила — на мои настойчивые вопросы, — что отец ее ребенка больной.

— Что ж вы молчали!

— Я вычеркнул весь тот ужас из памяти.

— Когда она с вами откровенничала?

— Тринадцать лет назад, когда я ей сделал предложение.

— И Полина вам отказала?

— Почему отказала? Она дала понять, что согласна.

— Николаю, а не вам!

— Вы так уверены? Она позвонила мне за три дня до четырнадцатого июня и пригласила. Я был потрясен.

— Чем же?

— Через семь лет, зов из другой жизни. Настоял на встрече, объяснился. Она улыбнулась и сказала: «Я дам ответ на дне рождения Саши». И дала: «Хочу произнести тост за мой двойной праздник — день рождения сына и помолвка», — и улыбнулась мне той сияющей улыбкой.

— Однако побежал за ней в сад Николай, а не вы.

— Откуда известно, что он побежал в качестве жениха? — обронил Филипп Петрович. — Я не подозревал его, мы все думали на ребенка… Господи, да о чем я! Колька не больной, то есть не сумасшедший.

— Вы поняли определение Полины «больной» как безумец?

— Тогда — нет. Ну, скажем, рак… мало ли серьезных болезней.

— Неизлечимый алкоголизм, — вставил математик.

— Не ваше дело! О чем я?.. Да, тот обрубок с перстнем перевернул все представления о случившемся.

После паузы Иван Павлович сказал:

— Вы тоже выходили в сад.

— Но не на лужайку. Вообще я был тогда… — Журналист улыбнулся с усмешкой.

— Выпимши?

— Я был счастлив.

— Вы любили ее?

— Да, я правду отцу сказал.

— И ни разу не объяснились с Николаем?

— Зачем? Она умерла, и все кончилось. И дружба кончилась.

— Почему?

Померанцев пожал плечами.

— Без видимых причин. А подсознательно… словно некая тайна встала между нами.

— Что ж, сегодня вы его подставили под удар. Судя по вашим словам, у Николая мог быть мотив, так же как и у вас.

…Уже в машине Анна спросила:

— Я все же не понимаю, чем он мог дедушку шантажировать?

— Например, собой.

— Как это?

— Если этот пьяница — отец Саши, старик заплатил ему, чтоб он перед сыном не возникал.

Учитель выслушал новость как будто со смиренной обреченностью, молча отошел к окну и встал к ним спиной. «Скупая мужская слеза», — подумал математик холодно; он не доверял никому — убийца внушал ужас, как некое неподвластное земным законам существо, в которое «сатана вошел». По какой-то глубинной ассоциации Иван Павлович процитировал вслух: