— Родька, не пижонь!

— Да так, Жень, тоска.

— Переживешь! — сказал сурово мой робкий и мягкий друг. — Душно. — Расстегнул верхние пуговицы рубашки, блеснул эмалевый крестик на безволосой груди. — В чью пользу ты отказываешься от капитала?

— Ты что, с ума сошел? — даже испугался управляющий. — Он не отказывается, скажи, Родь!

Я поморщился:

— Не будем делить шкуру… — запнулся, а Петр подхватил:

— Убитого медведя.

— Кем убитого, Петя?

— Пардон, неуместная поговорка, — отчеканил рекламщик, кажется, уже пьяненький. — Все-таки интересно, почему в предсмертной записке не указан мотив.

Доктор выпил и предположил:

— Расстроился, что Марьюшка не ему оставила родовое гнездо?

— Он сотню таких гнезд мог заиметь! — отмахнулся Петр.

— Не таких — чужих. Она была одержима своим родословным древом. Может, и он? Оскорбленный в лучших дворянских чувствах…

— И Наташа? Или он ее отравил?

Все поглядели на меня, Евгений вмешался сердобольно:

— Не стоит сейчас затрагивать эту тему, Роде тяжело. — Из задрожавшей руки его выпал со стуком стакан, пролился в пыли плит.

Роде тяжело — это факт; но эти дурачки даже представить себе не могут, как тяжело!

— Кажется, я перебрал, в глазах темнеет, — пробормотал Евгений и удалился. А я все медлил, хотя многозначительная его фраза — «нам надо с тобой поговорить» — застряла занозой и ныла.

Наконец вышел на крыльцо, закурил. Уже совсем стемнело, черные тучи, чреватые дождичком, колобродили в поднебесье. Я позвал:

— Жень!

Дверь протяжно всхлипнула; доктор и художница. Она тоже с сигаретой, вполголоса:

— Ваши друзья останутся ночевать? Тогда надо приготовить постели.

— Нет, я их выпровожу… хотя Евгений, может, заночует.

Старик — проникновенно:

— Родион Петрович, держитесь!.. Болиголов — очень интересно, очень… — И канул в ночь со своим велосипедом.

Мы с ней постояли молча, жадно затягиваясь, я почему-то спросил:

— Где ключ от склепа?

— В шкафчике на кухне. Вы сейчас собираетесь навестить прах?

От этих странных слов меня на миг настигла дрожь… не страха… нечто сильнее страха.

— Думаете, я сумасшедший? — Она молчала. — Вы меня боитесь?

— Да ну! — Она швырнула окурок, схватила меня за руки и резко встряхнула. — Как сказал доктор, держитесь.

Эта девушка смела и бесстрастна и сумела — тоже на миг — меня взволновать.

— Ну что, орлы? — сказал я, входя с ней в «трапезную». — В силах до столицы долететь?

— Родя, не боись. — Степа поднялся, за ним Петр, пошатываясь. — На нервах долетим, не привыкать. Где Женька?

— Где-то прохлаждается. Не ждите, мне с ним поговорить надо.

— Навещать-то тебя можно?

— Навещайте. Но не злоупотребляйте.

— Может, телефон проведем, а, Родь?

— Мне он не нужен.

Она убирала со стола, я как-то задумался. Где, действительно, Евгений? Вышел.

— Жень!

Я пошел по едва угадываемой тропинке через парк, время от времени подавая голос. Споткнулся о еловое корневище, упал на колени возле кустов — из колючек торчит белая рука, дотронулся до пальцев, раздвинул веточки и вытащил на дорожку мертвое тело.

Он был мертв, Евгений, я сразу понял, и волосы зашевелились у меня на макушке. Стрелой промчался к дому. «Электрический фонарик! — крикнул. — Скорее!» Она метнулась к буфету… наконец нашла. «Пойдем со мной, поможешь!»

Расторопная девочка, ни слова не произнесла, устремилась во тьму следом. Заросли, тропинка, место я запомнил точно, но трупа не было. Где-то в отдалении почудилось шуршание автомобильных шин. Так же молча пронеслись мы через парк к проселочной дороге. Нигде ни души. Тишина.

— Что мы ищем?

— Я видел мертвого Евгения.

— Как мертвого? Где?

— Пойдемте назад.

Мы прочесали подлесок вдоль тропинки — тщетно. Однако тот кустик растерзан, ветки поломаны.

— Вот тут он лежал, рука… — Так явственно вспомнились белые, еще теплые пальцы, мягкие; меня передернуло от внутреннего отвращения. — Я увидел руку, вытащил его на тропинку…

— И побежали за фонариком?

— Это странно, — пробормотал я.

— Что странно?

— Зачем мне сдался фонарик? Надо было сразу нести его в дом!

— Может, вы побоялись его потревожить, может, он ранен был?

— Не знаю, крови как будто не было.

— А почему вы решили, что он мертвый?

— Нет, я стопроцентно не уверен… но ни пульса, ни дыхания…

— А если глубокий обморок?

— Ни с того ни с сего упал в обморок, а потом сбежал?

Мы еще походили по парку, поорали, вернулись в пустой дом. Она мыла посуду на кухне, я тут же сидел, курил.

— Выпейте водки, еще много осталось.

— А пожалуй.

Опрокинул полную стопку, вытянул руку вперед:

— Видите, какой я трус? Пальцы дрожат.

— Нет, Родион Петрович, вы не трус. Вам опасность доставляет наслаждение, подстегивает, правда?

Проницательная девица. В идеале я желал бы пожить тут один напоследок. Но… пусть. В ней что-то есть (не пижонь… «что-то есть»… я по ней с ума схожу). Внешность живописна, даже иконописна: узкое смуглое лицо, кисти рук и ступни тоже узкие, загорелые, часто ходит босиком, а руки бережет, художница, волосы черные, длинные, вдоль лица, падают на грудь, не красится, одежды темные, длинные, словом, стиль несколько хипповый, девчоночий.

— Вы когда с доктором сюда шли, машины на проселке не видели?

— Нет. А что?

— Ты не слыхала — вот сейчас, как мы по парку бродили — шум мотора?

— Да вроде бы… Секретарь, должно быть, на автомобиле урны привез?

— Он за руль не сядет — боится, всегда на такси.

— А эти двое?

— Эти автомобилисты.

Художница предположила хладнокровно:

— Они секретаря убили и труп вывезли. Ладно, я спать.

— Посиди со мной, а?

Она передернула плечами, закурила, села напротив за дубовый стол (кухня стилизована под бревенчатую мужицкую избу — фантазии покойной бабки).

— Лара, почему Марья Павловна этот дворянский погост в конце концов мне оставила?

— Ну, не знаю, со мной она не советовалась. А чем вы недовольны?

— Я доволен.

— Вот и радуйтесь.

— Я радуюсь.

— А чего это вы за столом сказали, будто от денег откажетесь?

— Это я от радости.

— Иронический вы господин, Родион Петрович… и, уверена, на такое слюнтяйство не способны.

— Расскажи мне о Марье Павловне.

— Ну что? Она была знакомой моих родителей, тоже художников. Я — в них, в маму. Иногда мы летом тут гостили, два года назад она меня пригласила пожить. Мне понравилось.

— Она тебе платила за уход?

— Нет, но содержала.

— А на что она жила после инфляции?

— Во-первых, квартиру московскую продала, ну и распродавала антикварные вещички. Когда-то она была известной художницей, муж — крупный чиновник, тоже не бедный.

— Когда он умер?

— Тыщу лет назад, я его никогда не видела. Меня вообще прошлое не интересует, все эти «курганы, мумии и кости». Но вот после его смерти она и перестала писать.

— Эти жуткие «Погребенные» в спальне перед кроватью — с ума сойти!

— Ага. Там когда-то ее мастерская была. Я этого не понимаю. Отказаться от искусства?.. Какой-то болезненный романтизм.

— Ты слишком молода, Лара, чтоб понять.

— А вы? Вы понимаете?

— Да. Творческая энергия внезапно иссякла.

— Сильная личность преодолеет любой кризис.

— Не заносись, не все от нас зависит. Творчество — это борьба художника со своим гением-демоном. Пока она длится — цветет мир искусства, а в случае победы — увы…

— Чьей победы?

— Если творец победит своего гения, то перестает писать (энергия его покидает). Ну а коли победу одержит демон — гибнет художник. Буквально: спивается, сходит с ума, умирает.

— Мрачноватая мистерия.

— Декаданс. Андрей Белый. Вот бабка моя и победила демона в «Погребенных» — и, так сказать, ушла в затвор на всю оставшуюся жизнь.