— Пошли, сынок, домой пора. Загостились мы с тобой. Чайник, наверно, весь выкипел.

Они ушли, и стало буднично, как всегда. Цэнгэл забарабанил пальцами по столу и забубнил:

— Тоже мне, на надомах борется, а медведя боится. Чудной он какой–то, хотя неплохой как будто парень.

Я промолчала. Вскоре опять прибежал Тайванбаяр, а за ним, улыбаясь одними глазами, пожаловала в пестром красивом халате Содгэрэл.

— Повадился он к вам. Удержу нет, убегает из дому, и все тут. Наверно, все конфеты у вас перетаскал.

— Заходи, подруга, веселей будет. А мальчик пусть себе бегает, он никому не помеха.

Содгэрэл без всякого стеснения оглядела нашу комнату и дружелюбно обратилась ко мне:

— Ай–ай–ай, сына у матери отбиваешь. Смотри, оглянуться не успеешь, как он у тебя весь дом вверх ногами перевернет.

Она понюхала шелковистую головку сына [2], от которой, я это уже знала, пахло ветром. Словно издалека откуда–то, вмешался в разговор Цэнгэл:

— Да бросьте вы свои церемонии. Пусть ходит сюда, когда ему вздумается.

Не успела Содгэрэл присесть, как пришел Нацаг. Цэнгэл оживился.

— Так–то лучше. Почаще надо всем нам вместе собираться, жить веселей будет. А вообще тут ничего, от скуки не пропадаем. Глядишь, сейчас начальник Муна придет, а за ним и Дэмбэрэл Гуай с женой. Оставайтесь, чего домой спешить?

Нацаг обернулся к жене.

— Содгэрэл, чай готов. Пойдем–ка домой, поздно уже.

— Пожалуй, пора, да и голова что–то побаливает. — Содгэрэл потерла виски.

Нацаг взял сына за руку.

— Еще бы у тебя голова не заболела. Сколько нас трясло, пока сюда доехали! И устала ты.

Уходя, он пригласил нас:

— Приходите чай пить. Мы, можно сказать, уже устроились.

Не успели они скрыться за дверью, как Цэнгэл, выбивая трубку, сказал:

— Похоже, неженка она.

Я чуть было не ответила: «Видишь, какие мужья бывают», — но вовремя сдержалась. Для меня, не избалованной вниманием мужа, взаимоотношения в новой семье были в новинку.

— Давай, что ли, сходим к ним. Ты только переоденься, а то халат у тебя блестит, как держалки для котла. Как–никак в гости собираемся.

— Погоди немного. Прибраться еще надо.

— Вовремя это делать полагается. Весь день людям в рот глядишь, вот времени и не хватает. Давай побыстрее, Алимаа…

— А сапоги чистить не будешь?

— Нет, так сойдет.

За стеной послышался плач Тайванбаяра. Я вздрогнула, этот плач в груди у меня отозвался. Невольно заторопившись, я наспех прибралась. Хотела было переодеться, но вдруг мне подумалось: уж не завидую ли я соседке? И я осталась в старом халате. Когда мы вошли к соседям, Нацаг смущенно улыбнулся.

— Богатырь наш опять хотел к вам убежать, и у нас из–за этого нелады получились.

Тайванбаяр поочередно оглядел нас с Цэнгэлом. В глазах малыша все еще стояли слезы. Содгэрэл собирала с пола валявшиеся там и сям игрушки и какие–то пестрые картинки.

— Пришлось нашлепать его. Зато теперь на полчаса покой будет.

У меня в голове не укладывалось, как можно шлепать такое маленькое, такое беззащитное существо. Жалко мне было Тайванбаяра.

Новые соседи оказались гостеприимными и разговорчивыми. Втроем — Содгэрэл, Цэнгэл и я — уселись мы за круглый стол, а Нацаг тем временем возился у печи, готовя угощение. Руки его двигались быстро и ловко; видно было, что он привык готовить. Нацаг резал лук, но не терял нити общего разговора и то и дело вставлял словечко. Тайванбаяр с надутыми щечками тихонько повсхлипывал, а потом подошел к матери и уткнулся ей в колени.

— Иди сюда, к тете, — протянула я к нему руки.

Он словно ждал этого приглашения — тут же перебрался ко мне. Содгэрэл, поглаживая сына по головке, объясняла:

— Кто его ни приласкай, сразу тянется. Удивительный ребенок, совсем не дичится чужих людей.

На сей раз я не решилась понюхать головку Тайванбаяра. От его волос пахло молоком. С каждой минутой мальчуган казался мне все симпатичнее, милее, и я еле сдерживалась, чтобы не приласкать его.

Глядя куда–то поверху, Цэнгэл между тем говорил:

— Похоже, дорожное управление забыло, что здесь люди живут. Никого не бывает, а мы в этой тайге совсем ведь одичали.

— На южной дороге в этом смысле лучше, — отозвался Нацаг, пробуя суп.

— Это понятно — там ведь Гоби. Если в пустыне про людей забыть, они же сбегут оттуда. Я, например, в той жарище и трех дней бы не выдержал. По мне, лучше без дела валяться, по только здесь.

— Да, жара там невыносимая, а. весной и осенью всюду песок, — улыбнулась Содгэрэл.

Нацаг, во всем, видно, согласный с женой, только кивал головой.

— Жена просто не переносит Гоби. Ей там дышать было нечем. Чуть не со слезами упросили дорожное управление перевести нас сюда.

Нацаг налил в чашечку бульона и дал жене на пробу. Причмокивая, Содгэрэл со смехом сказала:

— А соли–то сколько! Ты думаешь, мы верблюды?

Нацаг подмигнул — тут я заметила, что у него красивые черные глаза — и ответил:

— Не выйдет, видно, из меня повара. Все время жена ругает. Увольняться с кухни надо.

Не знаю, о чем подумал Цэнгэл, но только он сначала глянул на меня, а потом уставился на Содгэрэл, словно пытаясь понять, как это может женщина понукать мужчиной, будто он конь или верблюд. Участие мужчины в домашних или кухонных делах Цэнгэл считал позором, отступлением от всех правил жизни. Я знала, что про себя он гордится мною, потому что я всегда стараюсь добросовестно выполнять обязанности, по обычаю возложенные в семье на женщину.

Нацаг разливал чай и накладывал в чашки мясо. Он сновал между печкой и столом, но успевал, смахивая с лица пот, расспрашивать о природе здешних мест.

Я очень люблю осенние утра, когда говор реки особенно внятен, а вершины гор укутаны плотным туманом. Деревья, которые все лето стояли в плотных темно–зеленых шапках, осенью начинают шуршать своей теперь уже поредевшей, желтой листвой при самом легком дуновении ветра. Иногда на гребне горы, белесой из–за тумана, вдруг затрубит сытый олень. В его реве слышатся довольство и счастье, словно подведем итог всем сменявшим одно другое временам года. Сколько я передумала всего под осенним голубым небом! Мне приходило в голову, что, когда приходит осень или зима, лето прячется далеко в горах, где вечно зеленеют сосны и ели. Наверно, оттого и мила человеку природа, что времена года, сменяя друг друга, уходя и возвращаясь, не дают привыкать к себе — у каждого времени свое неповторимое дыхание, и как хороню, что колючие морозы зимы чередуются с ласковым теплом лета. Я любила природу, чувствовала ее, но до недавнего времени не догадывалась, что, оказывается, и мне в моей жизни нужны ветры и бураны, дожди и солнце.

Когда Цэнгэл радуется или, наоборот, что–то переживает, он этого никак не показывает. Зато если здорово рассердится, то становится молчаливым, словно камень, с которого река слизала все острые кромки. Если же Цэнгэлу очень хорошо, он ежеминутно пьет чай и потягивается, выгибая дугой широкую грудь.

Да, в женские дела он не вмешивается, ни во что не сует носа, но спорить с ним, убеждать его бесполезно. Он всегда одинаковый, поэтому нет в нашей семье сменяющихся времен года.

После ужина Нацаг вымыл посуду и только тогда достал откуда–то замусоленные карты и сел за стол. Мы начали играть. Содгэрэл, как бы ласкаясь к мужу, потихоньку вытаскивала карты у него из рук. Когда все перепутывалось, она бросала карты на стол и жаловалась:

— Этот Нацаг вечно плутует.

Игра начиналась снова. Нацаг хохотал, сотрясаясь всем телом.

— Ну и хитра же ты, Содгэрэл, — говорил он, сдавая.

Цэнгэл от такого своеволия женщины мрачнел, кусал губы и сердито ворочался на стуле. Настроение у него явно испортилось. Вообще говоря, играет он не без азарта, так что мы засиделись допоздна. Дома Цэнгэл развалился на кровати, сцепил на затылке пальцы и уставился в потолок.

— Что бы нам такое перед сном съесть? — спросила я.