Керкер чукчанки представляет меховой двойной комбинезон, состоящий из широких штанов и еще более широкого, низко вырезанного корсажа. Корсаж имеет глубокое декольте спереди и сзади, так что керкер легко сбросить, и во время работы его большей частью спускают с одного плеча или с обоих, а в пологе женщины сидят обычно обнаженные по пояс, так же как и мужчины.

Пока Эйчин выбивает полог (это продолжается не меньше двух-трех часов), мы с Ковтуном уходим вдоль холмов Маркоинг для геологических исследований и съемки. Поземка еще свирепствует, но гораздо слабее, и, закрыв лицо капюшоном, можно двигаться поперек ветра. В ярангу нам нечего возвращаться раньше темноты— до этого времени полог не будет поставлен.

Несмотря на пургу, приятно бродить по холмам при ярком солнце. Поземка струится по склону, но уже покров ее не такой плотный, как вчера; кажется, что по склону стекают ручьи снега. Внизу, в равнине Чауна, эти ручьи сливаются, и равнина до горизонта залита густым покровом мути. У подножия холмов, возле края этой пелены, бродят олени и копытят из-под снега мох. Хорошо вернуться в ярангу в сумерки, сесть у костра и получить от хозяйки блюдечко горячего, мелко нарубленного мяса. Полог поставлен, и, по-видимому, уже не будет неприлично залезть в него.

Сегодня кормят гораздо скуднее, чем вчера, — вероятно, убитый перед пургой олень приходит к концу. Ятыргын не главный в стойбище — я видел днем двух более важных жителей, одного толстого чукчу в коричневой с красной полосой камлейке (ситцевый чехол сверх кухлянки) и другого высокого эвенка в желтой ровдужной [12] камлейке. Они ходили по стойбищу, от нечего делать разглядывали одометр на нашей нарте, пробовали катить нарту взад и вперед. По-видимому, в их яранге живет Тнелькут, и оттуда мы получаем мясо. Этот эвенк, как я узнал, уже давно поселился вместе с чукчами.

Тнелькут пришел сегодня вечером с обмороженными щеками и рукой. Он ночевал у стада; очевидно, какие-то обязательства связывают его с этим стойбищем, потому что гость обычно не пасет стада. (Кажется, у него здесь есть свои олени).

Он рассказывал с большим воодушевлением, какая ночью была пурга и холод и как за эти дни сдохло от холода десять оленей. С Тнелькутом мне легко разговаривать: в то время как Ятыргын, чтобы объяснить что-нибудь, употребляет множество слов, в самых сложных формах и сочетаниях, Тнелькут немногословен, говорит отчетливо несколько слов и дополняет их выразительными жестами. Вот и сейчас он картинно показывает, как дохнут олени («камака»— термин русско-чукотского, жаргона) и как при этом они сворачивают голову набок, высовывают язык и закатывают глаза.

Кроме Тнелькута за вечерней трапезой присутствует сын Ятыргына. Он, как полагается младшему, сидит сзади, в углу, и мать иногда передает ему через плечо кусок мяса. — Чай он получает очень редко. Трудно сказать, сколько ему лет—11 или 14; он внимательными серьезными глазами смотрит на нас, как будто изучая и костюм и манеры.

На ночь Ятыргын уходит к стаду, но в четыре часа утра возвращается и посылает вместо себя сына.

13 февраля пасмурно, ветер стих, мы можем ехать дальше. Сегодня наш караван ведет Эйчин, во время кочевки это лежало на обязанности женщин, а мужчины очень не любили вести грузовых оленей и считали это унизительным. Тнелькут опять уехал вперед на своей легковой нарте.

Эйчин для поездки, в гости приоделась: на ней хороший керкер из темного одноцветного меха, а на спине повязан русский платок. Костюм заканчивается парой меховых сапог, затянутых у колена поверх керкера; самая красота, по-видимому, в том, что икры делаются очень толстыми — как бочонки. При этом чукотская красавица идет переваливаясь. Постоянное сидение в пологе искривляет ноги чукчанки, широкие штаны керкера мешают ходьбе, и походка становится похожей на утиную.

Эйчин большей частью сидит на нарте. Оленей вести не надо, "мы едем по следу Тнелькута.

Скоро начинает падать густой снег; спустившись с холмов, мы попадаем в широкую долину р. Мильгувеем. Ничего не видно, снег внизу, снег в воздухе. Мы начинаем восхищайся опытностью Тнелькута, который без компаса так уверенно идет на юг.

Но восхищаться, кажется, еще рано: подойдя к подножию каких-то холмов, след вдруг круто поворачивает влево, вдоль них. Очевидно, Тнелькут взял слишком вправо, и теперь приходится идти на восток.

Яранги Тнелькута стят на склоне холмов. Сквозь снег и мглу сначала видны только черные концы жердей, высовывающиеся из дымового отверстия, а потом уже вырисовываются очертания трех яранг. Между ними стоят, как обычно, пустые и груженые нарты — с запасными пологами, с продуктами, два крытых возка указывают, что здесь есть две семьи с маленькими детьми: при кочевках детей возят всегда в этих закрытых возках, потому что мать слишком занята надзором за гружеными нартами.

Нас встречают очень радушно. Тнелькут — середняк, у него 400 или 500 оленей, но такое стадо только дает ему возможность постоянно быть сытым. По исследованиям Чаунской культбазы, минимальное количество оленей, которые необходимо для семьи в 6 человек при тогдашнем хозяйстве с исключительно мясным питанием, — это 300 голов. Когда у чукчи оленей меньше, то стадо быстро уменьшается, попросту съедается. Для каждого члена семьи в среднем нужно было убивать по оленю в месяц. Чукотские олени очень мелкие, и чистый вес мяса (без кишок) иногда не превышает 20 кг, лишь у хорошо упитанных взрослых оленей достигает 30–35 кг и редко больше.

Кроме оленьего мяса, чукчам в тундре било нечем питаться: охота давала очень мало, да и постоянная пастьба стада не оставляла времени для охоты. Оленные чукчи вели напряженную трудовую жизнь. Мужчины и молодые женщины были всегда заняты у стада и, чередуясь, стерегли его по ночам. Пожилые хозяйки, а часто и молодые, вернувшись из стада, должны были весь день варить пищу, чинить одежду и чуть ли не полдня тратить на выбивание, установку и сборку полога.

Поэтому оленеводы с презрением смотрели на береговых чукчей и считали их лодырями: пища сама идет к ним, стоит только выехать на байдаре в море. Но на самом деле жизнь береговых чукчей была в то время также тяжела, и некоторые исследователи считали, что им живется труднее, чем оленным. Переход к новым формам жизни и полное изменение быта чукчей прежде всего захватили береговых чукчей. Здесь легче всего было создать звероловные артели, снабдить их моторными шлюпками, приучить к жизни в домах, обслужить все население школами. В этом направлении к 1935 г. были сделаны уже большие успехи, особенно в восточной части Чукотского округа.

Гораздо труднее было изменить быт оленеводов. Чтобы сделать оленное хозяйство рентабельным, надо было слить несколько стад вместе, так как стадо в 2000 голов обслуживают столько же человек, как и стадо в 300 голов. Освободившихся при этом пастухов можно поселить оседло в тех местах, где они могут заняться звероловством, рыбной ловлей или какими-либо промыслами. Надо было избавить чукотскую женщину от ее рабского подчинения яранге, которой она отдает всю жизнь.

Но провести такую реформу было сначала очень трудно: ведь это коренное изменение всего быта оленеводов.

Из северных районов Чукотки ко времени нашего пребывания больше всего сделано в этом направлении в западной части, Островновском районе (теперь район Восточной Тундры). Здесь был построен по морскому побережью ряд изб, в которых оленеводы оставались для охоты на морского зверя, в то время как пастухи со стадами уходили в глубь гор. Но эти мероприятия тогда еще не охватили всех оленеводов района, это были только первые зачатки сложной реформы.