Там она уже знала, как подойти с задворков и куда постучать, чтобы отворили.

До сей поры Данилка мылся в кремлевских баньках, которых неподалеку от Боровицких ворот понастроили не меньше трех. В большую, такую, куда ходят семьями, он попал впервые. Его поразило широкое помещение с высокими и низкими лавками, с преогромными ушатами и кадями для горячей и холодной воды. Он представил, как тут в клубах пара мельтешат голые тела, и невольно смутился.

— А, Феденькин крестный пожаловал! — приветствовала его Авдотьица. Была она босиком, в одной подпоясанной рубахе, поверх рубахи — крашенинная распашница, а коса накручена на голову в два ряда вроде венца, отчего статная девка казалась еще выше. — Куму, что ли, ищешь?

Данилка поклонился.

— А что, пришла Настасьица-то? — спросила Федосьица.

— Они с Дунькой у меня и попарились.

Данилку злость взяла — неужто Настасья нагишом среди голых мужиков ходила? Но с другой стороны поглядеть — где еще так удачно спряталась бы лесная налетчица, как среди раздетого народу в бане? Отсюда-то ее добыть мудрено! Кто сунется, того всей баней бить пойдут, да еще и кипятком обварят…

— Так сведи же к ней!

— Так пошли!

Были в бане свои закоулки и каморки, иная для веников, иная для дров, в иной девки-банщицы жили. Водогрейные очаги тоже не посреди больших помещений, а особо стояли. Авдотьица провела Данилку с его зазнобой во двор, не тот, через который они пришли, а другой, там стояли журавли, которыми поднимали в баню воду из Москвы-реки, и там же были деревянные сходни для тех, кто, попарившись, хотел окунуться и вернуться обратно.

— Ну, как ты тут? Не обижают ли? — спрашивала Федосьица.

— Меня, пожалуй, обидишь! А живем мы весело! — рассказывала Авдотьица. — Парнишку намедни привели париться — лет четырнадцати, хорошенький! Все стыдился, прикрывался! А с ним старший, не понять кто, однако не батька. И говорит нам, банщицам, — ну-ка, девки, выберите из себя одну покрасивее, чтобы парнишкой моим занялась. Его уж женить скоро пора, а он и к сенным девкам еще не приставал! На нас смех напал!..

Она звонко рассмеялась.

— Ох, и стыд, и срам, стоим, кто с шайкой, кто с веником, и хохочем-заливаемся! Тот дядька слушал-слушал, да и сам туда же! Ржет, как жеребец стоялый, со взвизгом, сперва себя по ляжкам хлопал, потом нас принялся… И такое тут началось!..

— А парнишечка? — спросила Федосьица.

— А парнишечка-то тем временем и сбежал!

Данилка шел за ними следом, слушая эти глупости с великим неодобрением.

— Вот тут! — Авдотьица стукнула в низкую дверь трижды.

— Да заходи ты! — раздалось изнутри, и дверь отворилась.

Настасья с Дуней сидели в крошечном чуланчике, там же они и ночевать собирались, вдвоем на одной широкой лавке, застланной войлоком.

— Гляди, кого я привела! — Авдотьица, нагнувшись, вошла в чуланчик, и сразу там стало мало места.

Настасья подняла голову и встретила взгляд.

Должно быть, до Москвы-реки добежать и вернуться можно было, пока длился этот взгляд, длился в полном молчании, потому что и Авдотьица, и Дуня поняли — тут что-то не то творится…

Федосьица же, стоявшая рядом с Данилкой, не понимала, почему нет положенных приветственных слов, почему Настасья не встанет, не скажет куманьку «добро пожаловать», не обнимет его попросту.

— Я по делу… — сказал наконец Данилка. — Поговорить надобно.

— А и поговорим, — согласилась Настасья. — Дайте-ка нам потолковать, девушки.

Это было и не просьбой, и не приказанием, а, может, для Авдотьицы — просьбой, для Федосьицы с Дуней — приказанием. Однако посторонилась Авдотьица, впуская в чуланчик Данилку, а затем вышла, дождалась, пока выйдет и Дуня, да и прикрыла дверь.

— Как там наши? — спросила Авдотьица. — Как Лукинишна? Феклица? Марьица? Феденька наш как?

Федосьица поглядела на запертую дверь.

Не было в ней ревности, нет. Она лишь поняла, что с Данилкой ей не по пути. Случайно несколько шагов вместе пройти выпало…

— Не печалься, — все поняв, сказала Авдотьица. — Настасья-то ни с кем не уживется! Она бы и с Юрашкой не ужилась. Я ее насквозь вижу. Ей не мужик нужен…

— А кто? — спросила Дуня.

— Гудок ей со смычком нужен! Да пляска! Она ведь только тогда и радостна, когда играет да пляшет, я ее видела. Ей ни дитяти не надобно, ни нарядов, с ее-то норовом…

— Да и ему-то шут его знает что надобно… — вздохнула Федосьица.

В чуланчике меж тем молчали.

Оба не знали, с чего начать.

Настасьица пыталась понять, что о ней знает и чего не знает Данилка. Он же глядел на отчаянную девку, которая не побоялась обмануть самого дьяка Дементия Башмакова, выдать себя за умершую полюбовницу Саввы Обнорского, чтобы разбойного княжича погубить. И ведь как точно рассчитала — последнее время было девичий обоз зимним путем в сибирские украины, в Иркутск, к казакам отправлять! Вот и отправили ее из Москвы за государев счет, и вывезли, спася тем самым от облав на лесных налетчиков.

Как это с ним обычно случалось в волнении, Данилка стал раскачиваться наподобие сосны в бурю.

Настасьица встала с лавки.

— Ну, здравствуй, куманек!

И шагнула навстречу, желая, как это водится между близкими людьми, обнять кума. Но он отстранился.

— Аль стряслось что?

— Стряслось, — сказал Данилка. — На Москве Гвоздь объявился.

— Кто?!

— Ивашка Гвоздь.

— Да я ж!.. — И Настасьица запнулась.

Она своей рукой, своим кистенем ударила Гвоздя в висок, он не должен был выжить, однако каким-то чудом выжил.

— Так-то.

— Садись, — сказала она, указав место рядом с собой, да больше и некуда было.

Данилка сел и уложил сжатые кулаки на колени.

— Мои товарищи с ним о встрече условились. Коли хочешь, можешь и ты прийти.

— Так вот зачем ты меня искал?

— Да. Это — твой…

И Данилка, не зная, как обозначить Гвоздя, замолчал. Впрочем, слов и не потребовалось — Настасья все прекрасно поняла.

Данилка отдавал ей право покарать человека, который, может, и не своими руками погубил ее жениха, однако тому сильно способствовал.

— Так вот ты каков… — негромко произнесла она.

— Да уж каков есть.

— Должницей твоей буду.

Данилка повернулся к ней.

Он не имел опыта обхождения с девками и женками, кроме бурной ночки с Федосьицей. Но чуял — Настасья ведет себя не так, как полагалось бы лишившейся жениха невесте, хотя полгода уж прошло…

— На том свете угольками сочтемся…

То, что у девок свой способ платить такие долги, ему и на ум не пришло. И Настасья сперва удивилась его простоте, ведь любой иной сразу завел бы тонкую речь о способе возвращения долга, а потом вдруг осознала — парень-то как раз не «любой иной».

— Стало быть, наведешь на него?

— Наведу.

— Ох, и отслужу я по Юрашке панихиду!.. — воскликнула она с каким-то диким весельем.

— Ты сильно Юрашку любила? — спросил Данилка.

Кабы кто другой начал задавать ей вопросы про ее любовь, она бы уж так ответила — мало бы не показалось. Но этот был еще так молод, что в вопросе не было ничего обидного, ничего ревнивого, а лишь желание понять — точно ли бывает любовь, за которую убивают кистенем?

Обманывать парня Настасья не хотела. Правда могла показаться ему странной и недостойной ее, однако лучше ему было узнать именно правду, чтобы перешагнуть через нее и больше никогда к этому не возвращаться.

— Я с ним была, — отвечала Настасья. — А вот любить-то и не получилось. Помнишь то дело с княжичем?

— Как не помнить… — проворчал парень.

— У нас осень страшная выдалась, — помолчав, сказала девка. — Наша ватага сразу пятерых мужиков недосчиталась. И по сей день не знаю — то ли их выдал кто, и потом в тюрьмах следы потерялись, то ли сбежали. Остались бабы с детишками, старики, а мужиков — четверо. И — осень… Куда деваться?

— А раньше что вы осенью делали?

— А по-всякому бывало. Могли и на Москве прокормиться. Но для этого медведи нужны, когда с медведями — хорошо подают. А у нас те пятеро не сами пропали, а с кормильцами… Вот мы собрались на совет, да и переругались. Одни говорят — нужно на север пробиваться, к Архангельску, там строгостей поменьше, там прокормимся. Другие — а где на дорогу денег взять? Стали считаться — кто сколько в общую казну внес. И получилось-то, что бабы с детишками ничего не внесли, а только старики и молодые девки-плясицы с мужиками. А летняя-то дорога того гляди скоро раскиснет, а санный-то путь когда еще станет! Старики говорят — расходиться надо, и пусть каждый как сам знает, так и зимует, ни у кого на шее не виснет. Им-то хорошо, они могут на зиму бахарями в богатые дома пойти. Покажут угол в подклете, дадут войлок — на пол кинуть, позволят с края людского стола садиться, что еще старику надо? А они хорошо старинки сказывают, про богатырей, про всякие чуды-юды, прокормятся в бахарях до весны! А прочим куда? Как поняли, что некуда, а потом — как дороги раскисли, так бабы и взвыли! А жрать уже и нечего!