— Так вы и оседлали Стромынку?

— Нет, я не сразу догадалась. Мы в Ростокине по дворам стояли, пока платить было чем. Как денег не стало, так нас и в тычки. Хорошо, что никто не донес — мол, скоморохи беззаконно на Москве объявились. Как быть? Ушли в лес — не ночевать же среди чистого поля! А леса там знатные! Вот мы и перехватили в лесу один обоз — кому-то в Москву мешки с мукой везли, капусту, репу… Обоз-то в три телеги! Мы тех кучеров припугнули да и отпустили с Богом. Даже телеги с лошадьми им оставили — нам-то в чащу уходить, куда мы все это за собой потащим? И то намучались, пока съестное перенесли. Ну и пошел о нас слух…

— Что лесные налетчики завелись?

— Да, куманек. И сами уж не рады были — ну как из Москвы стрельцов пошлют нас ловить? Да только не до Москвы, а до Юрашки слух дошел. Он потом смеялся — баба, сказывают, ростом в сажень и в плечах косая сажень, и голос — как у соборного архиерея, и кулаки — как два чугунка, и кистень-навязень поболее цепа, и как дернет за ручку — ручка из плеча вон, а как дернет за ножку — ножка из гузна вон! И стоит за ней сила несметная…

Она невесело усмехнулась.

— Приехал, сыскал, подивился… Какие уж там налетчики — я, да Третьяк, да Филатка, да Лучка, да Лучкина женка на сносях… Мы-то лишь шуметь да грозить горазды, мы тебе что хочешь сыграем — вот и налетчиков сыграли. А у него-то — доподлинная ватага. Про Юрашку Белого все знали! Он и предложил объединиться. У него в лесу, в самой чащобе, землянки были вырыты, хоть в них зимуй. А нам — куда деваться? Вот так, куманек, стала я прошлой осенью налетчицей…

Данилка и не думал осуждать куму, но ей, видать, что-то померещилось.

— А что, куманек? Мне на Неглинке зимовать следовало? Пьянь, теребень кабацкую за алтын привечать?! Тогда-то и узнала я от него, что есть на Стромынке еще ватаги, и одну чуть ли не княжич водит. Попросил Юрашка нас, веселых, в этом деле разобраться — мы ему княжича и выследили. И стали мы не скоморохи, Данилушка, а портные, — без улыбки сказала Настасья. — За московской заставой с вязовой иголкой стояли… Волей-неволей я с Юрашкой сошлась — нам это на роду написано было, поодиночке мы бы не устояли, а вместе, может, и вышло бы…

— Да будет тебе каяться, — буркнул он.

Данилка действительно не понимал, для чего Настасья все это ему рассказывает. Ему-то хотелось знать, что объединяло ее с Юрашкой, да ей-то зачем нужно, чтобы он услышал правду.

Конечно, неизвестно, как бы у нее с тем Юрашкой сложилось, кабы княжич Обнорский не столковался с Разбойным приказом да не сдал опоенных сонным зельем Юрашкиных налетчиков. Но, коли этой беды бы не стряслось, то и не опоили бы случайно конюха Родьку Анофриева, и не ввязался бы Данилка во все это смутное дело, а так бы по сей день и прозябал на конюшнях незнамо кем, дурачком приблудным…

— Я не каюсь. Ты спросил про Юрашку — я ответила.

— Ин ладно. Как нам с Гвоздем быть?

— Ты сам сказал: Гвоздь — мой!

— Твой-то твой, — и тут Данилка усмехнулся. — Да ведь я его тебе из полы в полу, как купленного коня поводья, не передам!

— Как тебя-то на него вынесло, куманек?

— А не поверишь, кума, — с неожиданной для себя легкостью обращения отвечал Данилка. — Искал-то я клад, а нашел-то Гвоздя…

— Ты?! Клад?! А ну, сказывай!

Она так к парню повернулась, так в глаза ему заглянула — он даже головой помотал, словно избавлялся от наваждения.

Однако уж коли начал — пришлось вкратце рассказать, как набрели на тело купца Терентия Горбова и как в том же месте отыскали с Семейкой еще одно, уже неведомо чье мертвое тело.

— Что вы кладознатца расспросить решили — это разумно, — одобрила Настасья. — А вот что Гвоздь в кладознатцы записался — это мне не нравится. Что-то он такое затеял, чего и в ступе не утолчешь.

— Главное, оба про медвежью харю толкуют! Околесица какая-то!

— Задумал я жениться, не было где деньгами разжиться, — качая головой, произнесла Настасья. — Лежат под кокорой, сам не знаю, под которой… Вот что, куманек. Не след тебе в это дело с Гвоздем путаться. Коли он Третьяка брать клад сманивает — стало быть, Третьяк этим и займется. Тебе же хватит хлопот с тем Абрамкой-кладознатцем.

— А что Абрамка? Он сказки сказывать горазд. Нам того изловить нужно, кто…

Данилка чуть было не брякнул «кто Голована в свечку поднял, так что я кубарем полетел», но удержался. Докладывать про свою неловкость он бы и под пыткой не согласился. Семейка вон видел — и счастье, что Семейка человек понятливый, не напоминает и на смех не поднимает. Богдаш Желвак бы уж все конюшни повеселил…

— Того лешего, которого вы с Семейкой над вторым мертвым телом увидали?

— Его, родимого.

— Давай-ка поразмыслим. Коли это Гвоздь людей к медвежьей харе заманивает да убивает — какой ему с того прок?

— Грабит покойников, поди?

— А что с них возьмешь? Они же не клад хоронить едут, а наоборот — за кладом! Стало быть, в кошеле у такого кладоискателя — алтын или два.

— А коли он чего-то такого им наплел, что они и с собой деньги берут?

— Наплести он мог. А что, куманек, не добежать ли тебе до горбовского двора, не узнать ли, что вместе с тем Терентием пропало?

— Поздно уж!

— А спозаранку! Тебя-то там, поди, помнят и хорошо встретят.

— Ин ладно.

Данилка не хотел идти вечером к Горбовым потому, что его просил прийти старый кладознатец Абрам Петрович. Парень и с Семейкой условился, чтобы тот подошел к огапитовскому двору, мало ли что при беседе выплывет на свет Божий? Кладознатцу-то что, он, можно сказать, у себя дома. А заставлять ждать лишнее время товарища Данилка не хотел.

— Уходишь? — видя, что он поднимается, спросила Настасья.

— Ухожу.

— Ну, скатертью дорога, куманек!

Данилка взглянул на нее с недоумением — откуда такое ехидство? Ведь услугу оказал! Черт их, этих баб и девок, поймет!

Она тоже встала.

— Ступай, ступай!

А сама шагнула, оказалась совсем близко, так что целовать впору.

Однако целовать Данилка не стал. Ему и в голову не стукнуло, что поцелуя еще и так можно просить — сердито.

— Про Гвоздя Третьяк все будет знать, — сказал он на прощание. — С него и спрашивай.

— С него и спрошу. А ты, коли уж такой добрый, не мешайся в это дело, куманек. Ступай. Господь с тобой.

Она отступила и неожиданно перекрестила парня.

За дверью ждала недовольная Федосьица.

— Пойдем, что ли?

Авдотьица вывела их и ласково с ними простилась.

— Где бы извозчика взять? — спросил Данилка.

Федосьица радостно улыбнулась — нетерпелив! Горяч!

Однако велико было ее недоумение, когда парень усадил ее в тележку, а сам залезать не стал.

— Дельце одно есть. Справлюсь — прибегу.

— А можешь хоть и вовсе не приходить! — вдруг обиделась она.

Извозчик легонько хлестнул кнутом лошадь, колеса скрипнули, девка поехала прочь.

Данилка остался стоять в полной растерянности — за что?!

О том, что это — за ожидание у дверей чуланчика, где он довольно долго совещался с красавицей Настасьей, догадаться парню было мудрено.

Громко вздохнув и назвав про себя Федосьицу дурой, он зашагал торопливо, настроившись уже на охотничий лад. В голове у него стали раскручиваться и разворачиваться мысли, связанные с розыском, он стал прикидывать, как же быть теперь с самозваным кладознатцем Гвоздем и не выйдет ли, что Настасья, рассчитавшись с врагом, лишит конюхов возможности выяснить, что такого, связанного с медвежьей харей, замыслил Гвоздь на самом деле…

И тут только Данилка понял, что Настасья опять обвела его вокруг пальца. Коли она — плясица и гудошница, вынужденная в ту горестную осень сколько-то раз добывать себе пропитание на большой дороге, то где же она выучилась так ловко махать кистенем?

Очень недовольный сам собой за нелепую доверчивость, парень поспешил туда, где условились встретиться с Семейкой. Время было примерно то, когда он собирался увидеться с кладознатцем и договориться с ним о совместном выезде в лес за кладом.