— А что это за отряд? — спросил Василий.

— Неужели не слыхали? — В глазах Петра искреннее удивление. — Это же первые партизаны в наших местах. Говорят, будто бывшие окруженцы. Парни лихие, смелые. И отчаяннее всех их командир — Сергей. Действуют они больше в соседних Идрицком и Россонском районах. Иногда и к нам заглядывают. Немцев бьют и предателей тоже не забывают. Устраивают засады на колонны автомашин, уничтожают мосты, склады, взрывают железнодорожное полотно.

— А связаться с ними можно?

— Пытались. Да найти их не очень-то легко. Даже на день нигде не останавливаются. А теперь… Теперь вот что получилось…

— Вот это да! — не выдержал Василий и, возвращаясь к началу разговора, сказал: — Ребят надо уводить всех, и девушек тоже.

— Куда? — с иронической улыбкой спросил Смычков. — Хватит и того, что мы с Шакуровым мыкаемся. Где сейчас сразу столько спрячешь? Летом, конечно, другое дело.

— Пусть они хоть на день-два куда-нибудь разбегутся, — настаивает на своем Василий, — а потом что-нибудь придумаем. Нельзя же так вот запросто отдавать ребят в руки фашистам.

Говоря «что-нибудь придумаем», в первую очередь он, конечно, имеет в виду лагерь, в котором прячутся освейские парни. Но о нем пока сказать не решается. Надо вначале посоветоваться с Григорием. При массовом уходе молодежи оккупанты обязательно организуют поиски. Имеет ли он, Василий, право подвергать опасности лагерь под Прошками?..

— Хорошо, поговорю с ребятами, — соглашается Петр, — послушаю, что скажут они.

Через некоторое время Смычков опять пришел в Прошки. Теперь уже, не прибегая к посредничеству Петра Лукашонка, сразу же направился к Василию. Заметно было, что он чем-то расстроен.

— Все рухнуло! — с отчаянием проговорил Смычков, войдя в дом, и умолк. Повернулся к ведру, стоявшему у порога на небольшой скамейке, снял с деревянной крышки большую кружку, зачерпнул ею до краев и выпил.

Холодная вода словно притушила то, что жгло его в груди. Петр почувствовал облегчение и стал рассказывать.

Совету Василия последовала вся молодежь Рыльков. В течение одной ночи из деревни исчезли все парни и девушки. Каждый прятался где мог. Некоторые у родственников, в соседних деревнях. Другие в сараях, в специально для этого оборудованных тайниках. А наиболее смелые убежали в лес.

Но не дремали и оккупанты — немедленно предприняли ответные меры. Они арестовали родителей беглецов и объявили, что если в течение двух суток все убежавшие не вернутся домой, их родители будут расстреляны.

Чтобы предотвратить бессмысленную гибель своих матерей и отцов, рыльковские парни и девушки вернулись в деревню. Фашисты сразу же оцепили дома, арестовали молодежь, усадили ее на машины и увезли в Себеж. Только несколько человек, которых признали негодными к тяжелой физической работе, вернулись потом домой.

Остальные, словно невольники, были отправлены в Германию.

— Тебе надо перебираться к нам. И твоему другу Шакурову тоже, — сказал Василий, — вас мы спрячем так, что ни один черт не найдет.

— Спрячем? Мы не трусы, чтобы прятаться! — обиженно возразил Смычков.

— Да я хотел сказать пока, до создания отряда. В Рыльках ведь уже делать нечего.

— Как нечего? А кто сведет счеты с фашистскими холуями? Теперь-то мы знаем, кто помогал немцам в вывозке молодежи, кто доносил. Да и оружие еще надо подсобрать… Его еще немало есть на полях.

— С кем же ты это будешь делать? — спросил Василий.

— Как с кем? А Егорка? А Павел Жилко? Их немцы не взяли, потому что еще года не вышли. И таких есть в деревне — о-го-го! — немало. А взрослые, которых немцы забраковали? Мы еще повоюем!

— Ты прав. — согласился Василий, — если так, работу надо продолжать. Очень прошу держать в курсе всего, что у вас происходит, и нас.

После этого разговора Петр Смычков бывал в Прошках часто. Как-то сообщил, что подпольщики его группы создали склад оружия. В другой раз — что разоблачили, а затем убрали фашистского доносчика Василия Наумова и тайного агента полиции Максима Рачковского.

— Теперь полицаи ведут себя как пугливые зайцы, — сказал он с гордостью за своих ребят. — А бургомистр — Сашка Крюков, тот даже стал заигрывать с населением. Доберемся и до него!

Но однажды Смычкова было прямо не узнать. Пришел грустный, подавленный.

— Опять что-нибудь стряслось? — тревожно спросил Василий.

— С нами-то ничего, — ответил Петр, — а вот с теми, кого вывезли… Он протянул Василию помятый лоскуток серой бумаги. На нем расплылись неровные строчки.

— Письмо из Германии? — пробежав глазами начало, догадался Василий. — Как же оно дошло? И почему оказалось у тебя?

— Потому что девушка, которая его послала, сумела перехитрить немецкую цензуру, — объяснил Смычков. — Она заранее договорилась с матерью, что, если ей будет плохо, напишет «хорошо», а если будет терпимо, напишет — «отлично».

И вот жители Рыльков читают это страшное письмо, в котором дочь пишет матери о том, что живется ей в Германии хорошо. Что она ест один белый хлеб, но ей очень хочется черного. Она там настолько сыта, что семь картофелин ей хватает на целых два дня. Письмо пошло по деревне, из дома в дом. А теперь Смычков принес его в Прошки, чтобы показать своим друзьям.

Комсомольцы были потрясены. За короткими строчками внешне безобидного текста они увидели большое человеческое горе, невысказанную тоску. Стало мучительно жаль незнакомую девушку, которой выпала такая тяжелая участь. Вместе с этим в сердцах молодежи усилились гнев и ненависть к поработителям, искалечившим жизнь многих сотен тысяч людей.

Когда Василий показал письмо из Германии Григорию, тот, не задумываясь, заключил:

— Надо разоблачить фашистскую ложь. Рассказать молодежи настоящую правду о жизни на чужбине. Не сегодня-завтра вывозка на работу в Германию начнется и у нас. Срочно нужна листовка.

— А кто напишет?

— Попробую сам, — сказал Григорий.

Но мысль о листовке пришла в голову не ему одному. Всю ночь не могла уснуть под впечатлением прочитанного письма Женя Фроленок. Перед глазами стояла девушка с грустным исстрадавшимся лицом, девушка-былинка, затерянная в чужом краю. Женя не выдержала, зажгла коптилку. Взяла с полки школьную тетрадку. И как-то сами собой потекли, полились строчки.

Она любила сочинять. С детских лет пробовала писать стихи. Посвящала их школьным подругам, большим событиям. Таким, например, как день приема в комсомол. Однажды даже написала в стихах большое сочинение. Но еще никогда эта девушка не вкладывала в свои стихи столько чувств, никогда не отдавала им столько сердечного тепла.

Женя писала и писала. Легко находились нужные слова, подбирались рифмы. Утром понесла показать написанное Марии.

— Здорово! — похвалила подруга. — Целая поэма получилась.

Она посоветовала показать стихи Василию. Их, по ее мнению, можно использовать как листовку-прокламацию.

— Ты так думаешь? — Лицо Жени зарделось.

— Уверена в этом.

Мария не стала ждать очередного собрания, созвала к себе комсомольцев в тот же день. Когда заинтересованные неожиданным вызовом парни и девушки расселись по местам, Женя начала читать:

Стихи лились размеренно и плавно. И может, не было в них необходимого поэтического мастерства, но зато была большая задушевность. Она подкупала, призывала к борьбе.

Слушали все молча, не двигаясь. Несколько секунд тянулось молчание и тогда, когда Женя окончила чтение.

— Хорошо. Очень хорошо, — первым высказался Василий, — но длинно. Для листовки великовато. Сколько у тебя, Женя, страничек?

— Восемь.

— А нужно, чтобы поместилось на одной.

— Но ведь это странички ученической тетради, — вмешалась Мария, — они маленькие. Да и подсократить можно.

— А что я говорю? Разве я бракую? Немного сократишь — и будет как раз, — сказал Василий.