Анастасия Витальевна Перфильева

Шпага д’Артаньяна

Десять дней! Целых десять дней! В каждом дне — двадцать четыре часа, в каждом часе — шестьдесят минут. Итого…

Витя ещё раз перечитал расписание. Его продиктовала вчера в классе вожатая Тамара, или Тома, как называли её все в отряде.

На белом листке были начерчены десять клеток, в верхней написано:

«24 марта, первый день каникул, — Кол. пос. муз.».

Это значило: коллективное посещение краеведческого музея.

Витя подумал и приписал: «Для старух. Не интересуюсь».

А за окном вдруг повалил снег, мокрый, весёлый. Падал на подоконник, блестел на солнце, как будто это был не снег, а грибной дождь.

Во второй клетке значилось: «Вылазка на каток».

Витя поставил птичку и приделал знак вопроса. «Лёд, факт, растает. Не растает, — пойду».

В следующих клетках было:

«Встр. с писат.». «Встреча с писателем, а каким, неизвестно: если приедет тот, кто написал «Ракету 83», можно пойти».

«Обсуждение книги «Раз — два, в ногу!». «Скука».

«Беседа на тему «Как организовать свой досуг».

Витя поморщился, перечеркнул клетку и написал неразборчиво: «Сам знаю! Взять у Гавр. С. «Трёх мушкетёров».

Дальше в расписании шло:

«Детский утренник». «Это для малышей».

«Кол. пос. кино». «Смотря что за картина, а то лучше с Шуркой Кривошипом на «Подвиг разведчика».

Витя засунул расписание под учебники, чтобы Танюшка не совала носа, нахлобучил кепку, сдёрнул с вешалки пальто…

— Ты куда это идёшь? — строго спросила Танюшка.

— А тебе что? — Витя даже не смотрел на сестрёнку.

— Мама велела: без калош нельзя!

Но Витя был уже в передней и с грохотом захлопнул за собой дверь.

По всей улице дружно шаркали скребки. Дворничихи счищали с тротуаров снег, он брызгами летел на мостовую.

Витя подхватил горсть, слепил снежок и запустил в соседний двор. Оттуда тотчас вылетел ответный снежок и шлёпнулся под ноги прохожему. Тот проворчал: «Безобразие!..», — а Витя быстро свернул в переулок, в ворота крайнего дома.

Он постучал в окно.

За окном темнела штора. Она приподнялась, чья-то рука с карандашом стукнула в стекло.

В сенях у двери висела табличка: «Поповым звонить один раз, Смирновым — два, Тихомировым — три…» Дальше Витя никогда не успевал прочитать: жильцов было очень много, целых шесть звонков.

Дверь открыла соседка Поповых, старая пенсионерка Калерия Геннадиевна. Она смерила Витю взглядом с головы до ног и сказала:

— Мальчик, вытирай, тщательно ноги и не шуми, проходя по коридору. Ты, слава богу, кажется, один?

Витя голосом потоньше ответил:

— Спасибо, один, здравствуйте. Гаврила Семёнович дома? — и затоптался на половике: в этом доме он был всегда очень вежлив.

Витя постучал в дверь.

— Да, да, заходи! — крикнули оттуда, и раздался звонкий, как колокольчик, лай.

Маленькая рыжая собачка с длинными, чуть не до полу, ушами радостно кинулась к Вите.

Вся комната была завешана картинами в рамах и без рам, белыми безглазыми масками и так тесно заставлена книжными полками и шкафами, что идти по ней приходилось зигзагами.

— Здравствуйте, Гаврила Семёнович! — громко сказал Витя.

Гаврила Семёнович в перемазанной красками куртке стоял над раскрытым длинным ящиком.

— Здравствуй, Витя, проходи. Ты что-то давненько не был! — сказал он и пошевелил мохнатыми, точно гусеницы, бровями.

— А у нас контрольные были! Теперь каникулы начались!

— О-о, это хорошо. Чем же думаешь заняться?

— Ох, прямо каждый день по плану расписан! Беседы, разные посещения… Прошлый год даже замучились!

— Ну, а как с английским? Опять двойка?

Витя потупился:

— Тройка. Зубрил, зубрил… Да разве на нашего Ивана Ивановича угодишь! Всех режет, такой «Пинкертон»… Гаврила Семёнович, а что это вы делаете?

— Да вот старьё разбираю. Рисунки, этюды…

Витя с интересом заглянул в ящик.

— Гаврила Семёнович, а почему здесь целая куча, и всё про одно и то же?

— Всё пробовал, как лучше будет. Узнаёшь?

— Конечно! Вон на стене висит, с рекой! — И Витя показал на большую картину в тяжёлой, бронзовой раме.

— Ну, а какая, по-твоему, лучше?

— Ясно, та! — Витя ткнул пальцем на стену.

— Потому и лучше, что вот этих целая куча, как ты выразился.

Витя присел и погладил ластившуюся у его ног собачонку.

— Гаврила Семёнович, а что это за мощный старик? — тут же спросил он, показывая на лежащую в ящике гипсовую голову.

— Этого старика Зевсом звали, — улыбнулся Гаврила Семёнович. — Древнегреческий бог. Хочешь, подарю?

— Спасибо, что вы! Зачем он мне, бог-то?..

Гаврила Семёнович нагнулся над ящиком, вынимая из него какие-то растрёпанные папки.

— Значит, режет вас всех «Пинкертон»? — повторил он.

— Ага! — Витя глубоко вздохнул. — Он, говорят, в войну разведчиком был… Мы у него на уроках как мёртвые сидим. Чуть пошевельнёшься — вон из класса!

— Значит, не любите его?

— Что вы, Гаврила Семёнович, наоборот! Мы арифметичку не любим: она, у кого отец директор или генерал, ласковая. А Иван Иванович справедливый, всех подряд гробит. Гаврила Семёнович, а вы мне обещали «Трёх мушкетёров», когда каникулы начнутся.

— Да ведь ты говорил, что уже два раза читал!

— Я ещё десять могу! — Витя притопнул ногой.

— Неужели не надоест? Вот лучше помоги мне в этом старье разобраться, пока Марья Ивановна с работы не пришла. Ого, что нашел!

И Гаврила Семёнович вдруг вытащил из ящика покрытую пылью, с потускневшей рукояткой шпагу в кожаных тиснёных ножнах.

Витя схватил шпагу, и глаза его загорелись.

Пока Гаврила Семёнович рылся в ящике, он вертел шпагу, вынимал из ножен, пробовал на зуб сталь, нюхал, вставал перед зеркалом в позы, чистил рукоятку о штанину…

— Гаврила Семёнович, и что это за чудная такая шпага? — спросил он.

— Это, друг, старинная шпага.

— Лет сто ей?

— Да, пожалуй, и больше, кто знает! — отвечал Гаврила Семёнович, разбирая пожелтевшие листы в папках.

— А что это здесь написано? — приставал Витя.

— Покажи-ка… Дай лупу со стола. Так, так… — Гаврила Семёнович прищурился, — Написано: «Толедо». Это такой город в Испании, там её, наверно, делали. А ещё по-французски: «Береги честь».

— Гаврила Семёнович, а как она к вам попала?

— Вот уж не знаю. Должно быть, от дедушки: он всякую старину собирал.

Теперь Витя в лупу разглядывал шпагу. Нашёл пробу: рукоятка была из чистого серебра, художественной работы. Обнаружил на лезвии запекшуюся кровь и не согласился, когда Гаврила Семёнович сказал, что это ржавчина.

— Гаврила Семёнович, что это здесь за зарубки? — не унимался Витя.

— Зарубки? Может быть, число дуэлей или убитых на дуэли этой шпагой, — пошутил Гаврила Семёнович.

— Вот это здорово! — Витя начал считать: — Раз, два, три… Двенадцать штук, пот это да! А кто ею дрался? А почему она короткая? Зачем конец обломанный? — сыпал он вопросами.

— Фу ты, какой любопытный! Кто дрался, — не знаю. Конец обломан, — наверное, последний удар пришёлся по панцырю. А короткая она… Так ведь для храброго человека длинная шпага и не обязательна. «Есть отвага в груди — ко врагу подойди, и не будет короток булат…» — вдруг продекламировал Гаврила Семёнович.

— Как? Как? Вот это мне нравится, повторите, пожалуйста! — воскликнул восхищённый Витя. — Повторите, я запишу! — Он вытащил из кармана клочок бумаги и карандаш: — «Есть отвага в груди — ко врагу подойди…» Гаврила Семёнович, а что, если… — Витя задохнулся от возбуждения. — А вдруг… А что, если это самого д’Артаньяна шпага? Как вы думаете, а?