— А есть, Петр Петрович, такая специальная книжка для девочек, называется «Маленькая хозяйка».

— Спасибо, Нина Федоровна! Сегодня же заеду в книжный магазин и спрошу!

С этого времени наш Петр Петрович стал с каждым днем оживать и меняться к лучшему. И курить стал меньше, предпочитая вести разговоры с сотрудницами отдела о домашнем хозяйстве, явно с целью потом передать их советы дочери. А женщины с искренним интересом расспрашивали его, что он ел накануне на ужин и сегодня за завтраком.

— На ужин у нас вчера были просто восхитительные макароны с потрясающим томатным соусом! — говорил он с гордостью. — А на завтрак вареные яйца. Всмятку!

— Вот вы и оживать стали, Петр Петрович, отходить от горя начали, — как-то сказала ему Нина Федоровна.

— Это все доченька, хозяюшка моя дорогая! Она и сама ожила, плакать по ночам перестала. И учиться, представьте, лучше стала, несмотря на все свои хозяйственные заботы!

А я-то как приду с работы и увижу, что она в мамином передничке у плиты хлопочет, обед мне разогревает, — и знаете, Нина Федоровна, — тут он понизил голос, — кажется мне, что за ее спиной невидимо стоит наша мама и подсказывает ей. Как будто помогает. А может, так оно и есть? Ведь она мамина дочка!

— Мамочка, ну поехали со мной в Изборск, пожалуйста! Как я тебя тут одну оставлю в таком состоянии? Я бы сама с тобой осталась, но у меня же школа, сама понимаешь! — Лидия Николаевна работала директором школы и после похорон отца должна была вернуться к себе в Изборск, а мать никак не соглашалась ехать с нею.

— Не могу, доченька, никак не могу, и не проси! — говорила Ольга Павловна. — Как я папу одного сразу оставлю, могилку его брошу? И дел у меня дома полно: надо все убрать, перестирать…

Квартира родителей и впрямь за время долгой болезни отца была запущена: окна не вымыты с прошлого года, хотя уже был конец мая, шторы тоже давно не стирались, пыли кругом полно. — Да брось ты все, мама! Поедешь со мной поживешь на свежем воздухе, отвлечешься немного от горя… А потом у меня будет отпуск, и мы вместе вернемся и сделаем и уборку, и даже ремонт.

— Нет-нет, не уговаривай, Лидуся, не поеду! У меня одной стирки сколько…

— Ну так давай все соберем и в прачечную сдадим!

— Нет, папины вещи я должна сама все перестирать.

— Ну а это еще зачем? Папа никогда ничего не имел против прачечной, он даже сам иногда туда белье носил и приносил обратно.

Лидия Николаевна улыбнулась, вспомнив, как ее отец, бравый капитан первого ранга, помогал «своим девочкам» по хозяйству, когда бывал не в море: сам ходил на рынок за картошкой, делал разный мелкий ремонт в квартире и разбирался с прачечной. Он только требовал, чтобы грязное белье было сосчитано и переписано дома и аккуратно сложено в чемодан: он не то что с узлом каким-нибудь, но и с дорожной сумкой стеснялся ходить по улицам, будучи в морской форме. А без формы он и не ходил никогда, разве что летом в отпуске, на юге.

— Папины вещи надо отдать бедным, — сказала Лидия Николаевна матери. — Нельзя их хранить, это не по-православному.

— Папа твой не такой уж и православный был, Лидуся. Скорее, как я: Бог у нас в душе, а не в храме. Это ты у нас неизвестно в кого такая церковница уродилась, а папа и в церковь никогда не ходил.

— Ходил! И меня водил в детстве в Никольский собор, мы с ним свечки ставили.

— Ах, ну это у них, у моряков, такая традиция была — перед выходом в рейс пойти в Никольский собор и поставить свечку Николаю Угоднику. Собор-то так и называется — Морской.

— Значит, все они были верующими, хот и не церковными, вот святитель Николай за них и молится.

— Очень помогли молитвы твоего Никола Угодника моему Николаю! Сколько же о страдал, бедный, перед смертью!

— А священника ты так к нему и не позвала, не соборовала его, как я просила?

— Нет, доча, не стала я звать священника, не решилась, путать папу не захотела.

— Что значит «пугать»? Как это можно человека священником испугать?

— Он увидел бы священника и сразу догадался, что умирает. Да еще соборование это которое, говорят, никому не помогает…

— Ты думаешь, мама, умирающие не догадываются, что умирают? Это мы вокруг них заговор молчания устраиваем, головы морочим вместо того, чтобы помочь к смерти приготовиться. И как это «соборование не помогает»? Откуда статистика — «из лесу, вестимо»? Ох, мамочка, мамочка… Соборование если даже не исцеляет человека, то очищает его душу, облегчает ему переход в другую жизнь. Между прочим, многие врачи говорят, что после соборования даже у тяжелых раковых больных часто прекращаются мучительные боли.

— Ну что уж теперь говорить…

— Да, это верно. Слава Богу, хоть похоронили по православному обряду. Ты не забудь, мама, что через два дня будет девятый день, обязательно надо будет панихиду по папе заказать. Я тоже у себя в Изборске закажу.

— Опять панихида? Мне так тяжело было в церкви, доченька, что уж и не знаю, выдержу ли еще одну… Это что, положено так?

— Да, мама. И на сороковой день тоже обязательно. Послушай, давай я на сороковины папины приеду, мы вместе отстоим панихиду в храме, закажем литию на папиной могиле, а потом вместе поедем ко мне.

— Там посмотрим…

Но на сороковины отца у Лидии Николаевны приехать в Петербург не получалось: в школе начался летний ремонт, надо было остаться и приглядывать за рабочими-гастарбайтерами. Она позвонила матери и снова принялась звать ее в Изборск.

— Нет, доченька, не проси, не приеду. Дел у меня много… Стирка большая…

Что это у тебя, мама, все стирка да стирка! Что же ты там стираешь так долго?

— Да все папины вещи…

Лидия Николаевна поворчала на мать, но смирилась. А перед началом учебного года сама поехала за ней, заставила бросить свою «большую стирку» и все-таки увезла ее в Изборск.

И после первой же ночевки Ольги Павловны в Изборске все разъяснилось. Лидия Николаевна вставала всегда рано. Она привела себя в порядок, помолилась, приготовила завтрак на двоих и пошла будить мать-и застала ее лежащей в постели всю в слезах.

— Мамочка, что случилось?

— Коля… Папа твой… Коля и здесь мне приснился! Я думала, что хоть тут у тебя смогу спокойно спать, без этих мучительных снов! Ведь каждую ночь, ну просто каждую ночь!.. — она зарыдала, уткнувшись в плечо дочери.

Когда она выплакалась, Лидия Николаев на заставила ее подняться с постели и повела умываться. А за завтраком спросила:

— Так папа, значит, все время тебе снится, да, мамочка?

— Почти каждую ночь. Если только совсем со стиркой замучаюсь да снотворных наглотаюсь — тогда бывает перерыв…

— Расскажи мне, как он тебе снится?

— Ох, доченька, это так тяжело, так тяжело…

— Все равно расскажи, тебе же легче станет.

— Понимаешь, сон мне один и тот же снится. Сначала я слышу звонок в дверь, иду, открываю — а там стоит наш папа. Но в каком виде! Форма на нем полинялая, рукава обтрепаны, нашивки «краба» на фуражке нет, а сама фуражка вообще выгорела до зелени и рубашка грязная, а воротничок просто черный; и ботинки у него не чищены, шнурки в узелках, а галстук в веревочку закручен; сам он худой и небритый, щетина на лице и усы отросли и обвисли. Ты же знаешь, какой аккуратист и чистюля был твой отец, он ведь уже и лежа в постели сам каждый день брился.

— Господи! — воскликнула Лидия Николаевна, во все глаза глядя на мать, и тоже заплакала.

— Погоди, это еще не самое страшное.

А в руках у папы узел: грязное белье, увязание в серую грубую простыню, по виду бязевую — каких у нас и дома-то никогда не было. И вот он каждый раз протягивает мне этот узел и просит: «Оля! Ну постирай же ты мне белье! Ведь я тут хуже всех одет, перед людьми неловко… Мне тут хорошо, но так стыдно, так стыдно перед всеми за свой вид! Ты уж постирай, Оленька!» И слезы у него по щекам небритым так и катятся… Ну я и просыпаюсь уже в слезах и потом целые дни напролет плачу. Все-все его белье я перестирала-перегладила, все рубашки его накрахмалила! Костюмы его не стала в чистку сдавать, а сама своими руками выстирала и потом тщательно отпарила. И ничего не помогает! Я думала, что хоть здесь он перестанет мне сниться, так ведь нет, вот в первую же ночь и приснился… — И Ольга Павловна опять горько заплакала.